Сверху лежал приказ по сельхозуправлению за подписью Куровского и с визой Румянцева. Потом акт народного контроля. Все это он прочитал, усмехнулся. Как-то лениво потянулся к телефону. Куровской оказался на месте.
— Скажите, пожалуйста, — начал Глебов, — как у нас с урожайностью по зерну? В среднем по району.
— У меня есть данные только по ржи, Аркадий Сергеевич. Средняя пока двенадцать с половиной центнеров. Бункерный вес, конечно. Сухого будет не больше десяти. Слабый урожай, что и говорить.
— У кого меньше всех?
— В трех восточных хозяйствах. В Поливанове тоже. Восемь и семь десятых. Очень сорные поля.
— А выше двенадцати у кого?
— Примерно в десяти хозяйствах. От тринадцати до двадцати одного.
— Сколько в Кудринском?
— Двадцать один и шесть. — Голос его прозвучал несколько тише.
— Приплюсуем потери, которые вы там тщательно учли. Значит, они вырастили?.. — и замолчал, ожидая ответа от Куровского.
— Около двадцати пяти. — Это было сказано совсем тихо.
— Кто там главный агроном, Павел Петрович?
— Савин, вы сами знаете.
— А вы Савина на плаху! По логике, надо наказывать специалистов в тех колхозах, где восемь. Вот куда надо нацеливать и народный контроль! Да и самому посидеть там недельку-другую. С минзаговским авторитетом вместе.
— Это приказ, Аркадий Сергеевич?
— Конечно. Уборка развертывается. Дожди. Где же вам быть?
Он повесил трубку и опять сидел, думал, пил чай и просматривал бумаги.
Разговаривать с Румянцевым ему сейчас не хотелось. Не из тех, кто поможет в трудный час.
Глебов почти наверняка знал, что из района придется уходить не Румянцеву, а ему. Как только закончится сельскохозяйственный год. Не раньше, ибо не принято менять руководителей в разгар сезона. При последней их встрече с Суровцевым было прямо сказано: в сельхозотдел обкома. К Суровцеву, значит. Вроде и почетное место, повышение, а на душе ни гордости, ни радости не ощущалось. Почему он должен бросать район, где проклюнулось и набирает силу нечто новое, хорошее, обещающее добро? Район, который, скажем честно, как сидел середнячком в области, так и не стронулся пока с привычного места? И это, несмотря на всю активность Глебова, на его попытку некоторых перемен. «Великий реформатор» — в этих двух словах определялось несколько ироничное отношение к его затеям превратить районы, а затем и области в действительно сильных посредников между городом и теми коллективами в деревне, которые создают продукты в поле и на фермах. Ну да, в аппарате сельхозотдела он избавится от этой неполноценности, не до реформ. А вот звенья, планы оживления малых деревень Нечерноземья и всей утраченной земли вокруг них — это и на новой позиции можно поддержать. Еще как!..
Горечь от сегодняшней неспособности отстоять свои взгляды углублялась присутствием в Чурове таких людей, как Румянцев или Куровской; таких скользких и на все готовых, как кооператор Марчук или Степан Петрович Верховой, уютно устроивших себе благополучное гнездышко среди всеобщего неблагополучия. Их жесткая хватка дорого обходилась колхозам и совхозам! Налаженная «схема» руководства. Захотел Куровской «прижать» Савина, стоящего выше и нравственно и по опыту, — и прижал, да так умело, что кудринский агроном мог уже дважды отправиться на пенсию, доживать годы в своем лужковском доме, как тот старый председатель колхоза, что недавно умер на выселках. Уедет Глебов — кто защитит толкового Михаила Иларионовича? И что ожидает Зайцева, Савина-младшего, Архипа Тяжелова, это новое поколение земледельцев, чья любовь к труду на земле оказалась сильнее всех других страстей и привязанностей? Ведь так легко выбить у них из-под ног почву!..
Аркадий Сергеевич успел привязаться к таким людям в районе, хотя не смог бы еще сказать о полной любви к ним. Он радовался немногим успехам в Кудрине и Лужках. И остро переживал беды и горечь, особенно непогоду, путавшую все карты. Правда, не у всех она путала.
Он радовался, когда удавалось понять крестьянскую логику, способность все предвидеть и находить выход из самого трудного положения. И когда видел в работе Мастеров, то находил способ помочь им. Что ни говори, а в Чурове уже восемь звеньев! Ожили Лужки, приукрасились, урожай у них богатый. Началось освоение Поповки. Еще четыре деревни в районе зажгли свет в окнах и настроились на самостоятельную жизнь, обеспеченную, надо полагать, жизнь, когда и самим хорошо, и обществу тоже, поскольку из потерянных деревень опять пошла продукция. Но в девяти других «неперспективных» так ничего и не сделано. Просто нет людей. Никого из этих деревень! Правда, районный землеустроитель перевел из графы неудобий в разряд пашни сто восемьдесят гектаров. Приличный довесок. Сказано было это с нескрываемой гордостью, словно возвращение пашни — личное его дело. Ну и ладно, пусть считает, что так. Хорошо, что не проглядел сего знаменательного явления!