— Пока ничего, — развела руками и мило улыбнулась. — Но я не отстану от этих умников из облоно. И своего добьюсь!
— Не в городе о таком новаторстве думать следует, — сказал агроном. — А в колхозах, в таких вот селах, как наше Кудрино…
— И там, и всюду, и в Кудрине, конечно, — согласилась она. Но развивать эту мысль дальше поостереглась из-за Вени.
И пока они жили у родителей, ходили в лес, в поле, по Вениным приятелям-одногодкам — а таких было здесь раз-два и обчелся, — все видели, убеждались, какая из них получилась счастливая семейная пара, как им хорошо, уютно друг с другом, как они с полуслова понимают едва намеченную мысль, взгляд, улыбку, даже молчание. Счастливые люди. И пусть всегда останутся такими!
Вениамин носился с женой как с драгоценной находкой, души в ней не чаял и любви не скрывал. Похоже, она отвечала ему тем же.
Жили душа в душу, а вот маленьких у них что-то никак не находилось, все аисты мимо пролетали. Когда Катерина Григорьевна шепотом заводила разговор на эту тему, Марина краснела и смеялась во весь рот, показывая ровные красивые зубы. Ее черные глаза озорно блестели. Встряхивала маленькой головой так, что безупречная стрижка ее эффектно рассыпалась. И сквозь смех выговаривала:
— Никак не научусь, ну вовсе никак! — И потом, притихши, добавляла: — У нас взаимный уговор, мамул-ля, уж вы поверьте мне. Не успеете оглянуться, как мы завалим вас внуками, мамул-лечка. — Она делала упор на мягком окончании этого слова, отчего оно звучало особенно ласково. С первой встречи назвала Катерину Григорьевну вот так — мамой. Ее родная мать умерла в тот час, как дала новую жизнь. Звали покойницу Машей…
…После того как в застолье помянули Петровну и немного закусили, Михаил Иларионович спросил сына:
— Чего один приехал? Что Марина?
— В Москву по своим делам укатила. Ну и за продуктами тоже. В наших магазинах мало чего купишь. Учреждения под разными предлогами достают автобус и привозят на весь коллектив.
— И часто так?
— Раз-другой в месяц. Время подоспело, а без нее не получается, она главный закоперщик. Вашу телеграмму и ее записку с приказом ехать я нашел на столе. И сразу сюда. Увы, слишком поздно.
Веня покрутил в пальцах рюмку, лицо его опечалилось.
— Как же так получается теперь, что все — скоропостижно? Я ведь думал, до ста лет жить ей в благодатных Лужках. Ах, бабуля, бабуля… Ну, царствие…
И выпил вторую. Никого не дожидаясь. Старикам почудилось, что загрустил он на этот раз не только о бабушке. Всё скоропостижно. Век такой. Трусцой от кончины. И бегом — к этой самой…
Спать он ложился в отцовской комнате. Тотчас, как легли, расслабились, он повернулся к отцу, локоть в подушку, и спросил:
— Трудно тебе, папа, работается?
— Да уж не больно легко.
— Я езжу по области и вижу, как глохнут деревни. Вот и наши Лужки тоже пустеют. Нет бабушки. Соседи многие — погодки ей. А кто их сменит? Ну, бабушка, как говорится, прожила много и хорошо. А дальше?.. Один Митя Зайцев — мой кореш. Кому-то все равно надо землю обрабатывать. Кому, папа? Ты думаешь об этом? Или нет?
— А ты, сынок?
— Любовь, папа. И все сильней. Где Марина, там и я. В одной связке!
— Это хорошо. Счастье нашел. Я тебя не попрекаю. Уехал — ну и быть по тому.
— А у меня на душе неспокойно, если честно.
— Пройдет, — сказал отец как-то жестковато.
Они помолчали, потом Веня сказал:
— В нашем тресте таких, как я, бывших колхозников, семь из десяти, если не больше. На заводах тоже. Хорошо работают, закваска отличная, и все тянутся к земле. Не-ет, не в колхоз, папа. В садово-огородные кооперативы, есть такие. По пять, что ли, соток. Там и тешат душу: грядки с земляникой, морковка, редиска, картошка. С землей ласково обращаются, поверь мне. Как тут с личными огородами.
— У тебя с Мариной тоже пять соток?
— Нет. У меня не сотки на уме, а сотни.
— А у Марины?
— Подожди, не гони, папа. Она все понимает, но город засасывает, куча дел, сегодня, завтра. И вообще, как подумаешь…
Савин-старший вздохнул:
— Удивительное дело! Земля вскормила человечество, теперь люди отворачиваются от своей кормилицы. В игры с сотками играют. А у нас в районе сотни гектаров лесом зарастают. Парадокс! Я до сих пор за Лужки боюсь. Отстояли мы их. С трудом. Но вдруг Митя уедет? Или что с ним случится? Все на нем одном держится. И все тогда пойдет прахом! Вот ведь до чего дожили — пахать и хлеб сеять некому!
Веня приподнялся, сел, опершись руками на железку кровати, отчего плечи поднялись, фигура поникла. Очень виноватый вид. Отец понимал, что у него на уме, но укорять больше не стал. У каждого свой путь в жизни. Живи, где по душе. Чтобы как-то переменить ход мысли, он сказал просто и светло: