Если бы так в других хозяйствах…
Там есть всякое, есть скверное. А ведь надо думать, какие ландшафты, реки, леса оставим внукам. Как будут выглядеть новые села и деревни. Как сохранить плодородные пашни. И вообще, когда же обо всем этом заботиться, если не сегодня?
Фадеичев так растревожил себя этими думами, что сидеть здесь и вести разговоры с торговцами, как обслужить механизаторов на уборке, уже не было сил. Он бросил взгляд на карту района и поднялся. Привычно запер сейф, ящики стола, сунул ключи в карман и, позвонив помощнику, сказал:
— Машину. Поеду по району.
— Где вас искать, если позвонят из области?
— В Долинском совхозе. Там уточнят.
Он хотел видеть Поликарпова, поговорить с ним, услышать его мнение, узнать настроение, еще что-то, до сих пор не понятое им, ускользавшее. Ведь именно с Поликарпова началось все это, и он же, как это ни парадоксально, остался пострадавшей стороной. Что за нелепость!
В конторе Долинского совхоза сидела секретарша и читала роман. Она вскочила, смутилась, сказала, что Похвистнев уехал, а куда — не знает. Поликарпов? Она искала его целые полдня, чтобы вручить приказ о переводе, наконец нашла, он расписался в получении и опять исчез.
— О переводе? Уже приказ? Ну-ка, пошлите к нему домой, обзвоните отделения, — распорядился Фадеичев. И сел ждать.
Ни дома, ни на отделениях агронома не обнаружили.
Несколько раздраженный первой неудачей, Фадеичев поехал на ферму, где произошел конфликт с Джурой, и только здесь, увидев энергичную работу, обрел прежнюю уверенность и ровное настроение.
Из оврага вывозили навоз. Машины подходили по дну оврага из поймы, тракторная лопата живо нагружала кузова. Наверх, как из карьера Курской Магнитки, подымался чад сгоревшей солярки, и можно было подумать, что внизу черпают руду, золотоносную руду.
Пять мужиков с вилами в руках зачищали края у навозной свалки. Среди них метался и Джура. Лицо его, уставшее изображать оскорбленное самолюбие, теперь выражало только глубокое душевное расстройство да физическую усталость. Беда за бедой. И все на него. Сперва трепка, потом вот эта чертова работенка по личному приказу директора. Чем он-то провинился? За что преследуют?
У освобожденной от навоза стены кормокухни хлопотал Василий Васильевич Маятнов с двумя рабочими: они забивали еще зеленые колья ветлы и оплетали их жгутами сырого хвороста. Фадеичев впервые увидел, как по старому способу гатят овраги. Потерянную землю этим не вернешь, но удержать овраг в границах можно. «Потушить» — как говорят мелиораторы. Потушить, не дать сгореть всему полю.
— Удержит? — спросил он, кивнув на плетень.
— Временно удержит, — сказал Маятнов, — А там, может, камнем разживемся, забутим прорву уже основательно. А то ведь совсем без дороги остались. Да и кухня свалиться может.
— Допускать не надо прорву-то. — Фадеичев оглядел весь глубокий извилистый овраг, прорезавший склон до самой поймы. В устье его белела выносная песчаная коса. Она перепрудила мелкое болото.
Маятнов промолчал.
— Сколько таких оврагов в совхозе? — снова спросил секретарь.
— Таких семнадцать. И которые поменьше, молодые есть. Тех до сорока.
Фадеичев насупился. Вспомнил, что Похвистнев работает здесь пятнадцать лет. По оврагу на каждый год.
— А площадь? — спросил он.
— В прошлом году насчитывали сто шестьдесят шесть гектаров. Если не считать молодых промоин и бровок вокруг оврагов, на которых уже опасно пахать. Такой земли наберется до трех сотен гектаров. Последний ливень еще прибавил. Снос большой, особенно на холмах. Вон тот же Пинский бугор. Хрящ остался, мелкозема совсем нет. Только сосняк и может расти.