В районном центре уже засветились окна. Рабочий день кончился, но Фадеичев, побывав дома, вернулся к себе и стал звонить в область, искать Ивана Исаевича.
Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.
Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:
— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.
— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..
— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.
— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.
— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?
Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:
— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?
— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!
Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.
— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.
— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?
— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.
Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:
— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.
— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.
— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?
— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.
— Непременно. Агронома захватить?
— У тебя нет агронома.
— Простите, забыл.
Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.
Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.
Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.
Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.
Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.