Туман колыхался, не ведая, в какую сторону ему податься от близкого уже солнца. Заря разгоралась. Тянул ветерок, сопутствующий торжественному восходу солнца. Синицы трещали среди берез. У хат все еще звенели подойники, перекликались женские голоса. Покрикивал дед Силантий, взявший на себя роль пастуха. Он дожидался, пока из хлевов выйдут пять хозяйских коров, чтобы идти следом за разбредшимися бычками. Вся скотина паслась под его рукой, на что имелось разрешение самого Сергея Ивановича.
Обычно под бугром Силантия уже дожидался кто-нибудь из помощников. Либо горбатенькая Настя в длинном, до полу, брезенте и в платке, либо молчаливо насупившийся Потифор Кириллович с пустым левым рукавом. Борода его после сна выглядела клочком мочала, неряшливо и путано зацепившегося за подбородок. Из-за спины Потифора выглядывало испуганное лицо девки Ольги. Она боялась всего на свете, боялась пустого дома и увязывалась за батей пасти скот, чему он не перечил. С детства глупенькая, а все одно родная…
Бычки и коровы останавливались у речки, пили, потом лениво поворачивали вдоль Зайцева брода и шли через болотину на пастбище. Оно тянулось до самого мелколесья, долгими травяными языками уходило в бесконечный, мокрый от тумана лес.
В Лужках начинался рабочий день.
Четыре или пять женщин, забросив на плечи тяпки и грабли, собирались у Савинова дома, перебрасывались редкими словами и кучно уходили вдоль огородов на картофельное поле. Все ежились от резкого холодка, который приносил предрассветный ветер. Наверное, потому и начинали работать с ходу, чтобы скорей согреться. Острыми тяпками резали лебеду и рясину, поднявшуюся в рядках. Поработав полчаса и ощутив приятное тепло во всем теле, садились отдыхать и завтракать. Солнце к тому времени уже грело. Было приятно сидеть, подставив спину под его лучи.
Освободившись от заботы с бычками, на поле приезжал Митя. Еще вечером, обошедши его, он определял, что делать. Навешивал на свой МТЗ культиватор. Резво переезжал ручей и, кивнув женщинам из кабины, с ходу врезался в рядки, рыхлил или окучивал картофель. Митя никогда и ничего не приказывал, но его авторитет — единственного механизатора — оставался на высоте. Знал, что и как делать. Да и женщины не были новичками, они скоро проходили чистое поле, кое-где ударив тяпкой, зато не торопились на кулигах, где сорняки опасно загустели. Словом, помогали машине так же, как машина помогала им. И вот так-то шестеро или семеро работников держали огромное поле в добром порядке. Отсюда Кудринский колхоз всегда брал вдвое больше картошки, чем на центральной усадьбе. Лужковское звено потому и зарабатывало на зависть хорошо.
После полудня Митя укатывал на стан, отцеплял культиватор, на место его навешивал косилку и, задрав ее кверху, гнал на травяное поле, резал там клевер и тимофеевку, сгребал накошенное, а женщины, возвращаясь с поля, походя набрасывали траву в прицеп, стоявший тут же. Это на ночь бычкам. Или на день, если зарядит дождь и стадо не выйдет на пастбище.
Часам к четырем работа на колхозном поле заканчивалась. Зато возле домов начиналась новая суета. Кто брался подкашивать траву на дальних концах в огородах, исподволь готовя сено на зиму, кто полол и рыхлил свои грядки и картошку, которая была в каждом огороде и славно родила в любой год. Чистили хлевы, складывая навоз на гноище, по второму разу ходили доить коров или на речку, где полоскали стираное, и так дотемна, все тихо-спокойно, споро и ровно, без натуги и без жалоб, как привыкли работать в деревне, иной раз и за соседа, если тому занеможется или пойдет по делу в Кудрино, а то и в район.
На село из Лужков ходили ежедневно. Кому сахар-хлеб, кому справка в сельсовете, почту взять-отправить, у кого телевизор сломался, и мастер Митя сам не в состоянии исправить. Нужда находилась, хотя если говорить о телевизоре, то летом он ни в одной хате не включался. Некогда рассиживаться. Зимой — другое дело, зимой телевизор трудился и днем и ночью, заменяя театр и лектора, туризм и разговоры о чудачествах, вроде плавания через Ла-Манш.
Вот такая жизнь шла здесь много лет без особенных перемен. Как и в старину, в Лужках знали все и про всех, семейные тайны не хранили, разговоры вели откровенные, как бывает среди близких родичей. Ссоры возникали редко, их быстро тушили и забывали, понимая, что разобщенность — самое последнее дело, способное развалить даже налаженную жизнь. В деревне привыкли к атмосфере мира и труда. Никто не хотел выглядеть хуже соседа, помощь и выручка существовали как святая необходимость. Честно говоря, слово «колхоз» подходило к Лужкам куда больше, чем к холодноватому, официальному Кудрину, где за послевоенное время всякого-разного народа понабралось. Лужки считались отдельным звеном колхоза, но начальства у себя не имели, и, как это ни странно, с одним звеньевым дела тут шли лучше, чем с привычным для Кудрина «давай-давай!». Малым числом работников Лужки растили на тридцати гектарах картофель, чуть больше клеверов на сено и на семена и почти сто тридцать гектаров ржи или ячменя. Один семипольный севооборот. Урожай получали выше, чем в селе. Да еще выхаживали полторы, а не то две сотни бычков на мясо. Тракторы и людская подмога приходили к ним только в пахоту-сев, случалось, на сенокос, ну и на уборку картофеля. С остальным справлялись сами.