Сергей Иванович Дьяконов, посмеиваясь и подзадоривая Савина, все лужковские хлопоты переложил на главного агронома.
— Он у вас тутошний, с ним и толкуйте. У меня без Лужков — во! — и проводил ладошкой по горлу.
После смерти Петровны Михаил Иларионович с женой и внучкой стали ездить в Лужки каждые субботу и воскресенье. Катерина Григорьевна оставалась с внучкой и на неделю. Ходила вместе со всеми полоть и окучивать картошку, работала на своем огороде и в саду, соседям помогала, Насте, к примеру, когда прибаливала, или у кого забот побольше, корову подоить-встретить, например. Зато каждое утро на савинском крыльце уже стоял горшочек с теплым молоком.
— Оно лугом пахнет, — сказала однажды Катенька. — Правда, лугом. Я нарочно нюхала на лугу за рекой, и когда пила из чашки. Одинаково.
— Хорошо пахнет?
— Ромашками. И пенка желтая, как ромашки.
— Коровы ромашку не едят.
— Все равно вкусно. Может, они надышиваются цветами, оттого и молоко такое.
— Вот когда полынь молодую нечаянно схватят, молоко горчит. Не было такого?
Катенька отрицательно качала головой. А если и горчит, чего тут бояться? Полынь тоже трава.
Бывая в Лужках, Савин особенно тщательно осматривал поля, Обходил их пешком, оценивал, а по вечерам говорил обо всем с Митей и женщинами. Случалось это чаще в закатный час, когда лужковцы выходили перед сном посидеть у палисадников. Вот тогда агроном и заводил разговор о полях, хвалил или выказывал горечь, если что-то неладное. И больше ничего. Не указывал, не стыдил, просто говорил, что видел. И этого доставало для завтрашнего большего усердия. Митя не спорил. Старый агроном знает больше, чем Митя. В сущности, все поля были его полями, он везде поспевал со своим трактором, безотказным, как и хозяин. Уж сколько лет, как вернулся из армии, — и все на этих полях. Пахал-сеял, полол-удобрял, каждую кочку и борозду в лицо знал. Самолюбия у него было предостаточно, чтобы не уронить крестьянское достоинство. Молча выслушивал агронома, нещадно дымил и с утра бросался исправлять упущенное.
Земля вокруг Лужков лежала тремя большими кусками гектаров по тридцать. Еще в одном месте, подальше, четвертое поле. Вся пашня занимала возвышенности, разделенные ольховыми низинами, где в зарослях протекали малозаметные ручьи и таились болотца. Поля удобные, загороженные лесами от ветров, а главное, почти без застойной воды. Зачинатели деревни понимали толк в земле, чутьем и опытом выбирали для обработки самые удобные места, правда, бедноватые, но, как любят нынче говаривать, перспективные. Дай им удобрения, и родят полной мерой. А уж красивые какие!..
Летом — ну картинка. Желтый разлив спелой ржи на фоне темно-зеленых ольховников и салатного цвета берез. Тишина и запахи хлеба. Голубые васильки по межам и тропам. И везде звон туго натянутых солнечных лучей. А войдешь под тень березы, там свое таинственное царство, птичий переклик, кукушкины звоны, шепот листвы, в которой угадывается старая-старая сказка.
И еще родники. Их здесь великое множество. Под низким берегом ручья. В озерце, которое перескочить можно. Среди камней на боковине бугра. И в болотцах, конечно. Местность на самом водоразделе, где начинались большие и малые реки, иные из них знаменитые на весь мир.
Если Михаил Иларионович набредал на один из родничков, он останавливался, зачарованно и радостно смотрел в округлое блюдечко чистой воды, где дно словно бы пошевеливалось. Как из работающего сердца выталкивается кровь, разнося по телу жизнь, так из родника выталкивалась и пульсировала кристально чистая вода, заставляя шевелиться песок. И все струилось, все текло, пополняясь новой, сильно бившей из неведомых глубин водой. Не час, не день, а годами и столетиями стучалось здесь неведомо какой силой сердце Земли, и это обычное волшебство никогда не прерывалось, если не заваливали родник грязью, глиной, камнями. Но и заваленный, он нередко оказывался сильней своей темницы. Просачивался в другом месте. Ведь и слово это — «родник» — происходит от слова «родить», дать жизнь чему-то или кому-то. А жизнь убить нельзя. Она вечная. Недаром почти все реки начинаются из родников, и эта природная тайна волнует человека, наводит на мысль о вечности всего живого.