========== Король и сарацинка ==========
Колокола звонят по всему Святому Граду. Молчат муэдзины в минаретах магометанского квартала, качают головами раввины и коэны в синагогах квартала иудейского. И тоже молчат. Пока колокола славят христианского короля, принявшего венец Иерусалимского королевства.
Да здравствует Балдуин! — кричат на улицах латиняне, бросая на камни мостовых цветы и целые ветви фруктовых деревьев с терпко и сладко пахнущими листьями.
Да здравствует Балдуин! — поднимают кубки и безземельные рыцари в выцветших, залатанных сюрко, и богатейшие бароны в шитых золотом и серебром коттах.
Да здравствует Балдуин! — шелестят по мраморным плитам белые и черные плащи, и десятки губ в обрамлении коротких бород подрагивают в слабых, почти незаметных глазу улыбках.
Балдуин не здравствует. Корона давит ему на виски, словно требуя снять ее с этой головы, и язвы на коже отзываются на безмолвный крик драгоценного металла, ноют и горят, словно королевская камиза скроена не из тончайшего хлопка, а из листьев крапивы, сшитых между собой терновыми шипами.
Dominus reget me… — бьется в висках кровь, и глаза слепит от яркого закатного солнца, отраженного разноцветными витражами и белизной длинных, подметающих камень плащей.
Господь ведет меня…
Даже если я не вижу пути…
— За короля! — поднимают кубки снова и снова. — За Его Величество Балдуина Четвертого! Да ниспошлет ему Господь долгие годы царствования!
Вина льются багровыми реками, но едва смачивают губы короля. Его мать смеется, взмахивая руками, и длинные лавандовые рукава летят, словно крылья птицы. Надушенные запястья пахнут сладко, слишком сладко, и хотя с губ графини Сидонской не сходит гордая улыбка, унизанные перстнями пальцы ни разу не касаются длинных золотистых волос ее сына.
Венец Иерусалима давит всё сильнее. Венцу не по нраву голова прокаженного.
— За короля! — гремят бароны, не ведая о разъедающих плоть язвах и нечувствительных к боли руках. Королевское кресло с резными подлокотниками кажется Балдуину зыбучими песками, уже распахнувшими пасть, чтобы поглотить сначала его, а следом и всё восточное королевство западных христиан.
Господь не послал королю Амори иных сыновей, кроме прокаженного. А дочери его лишены права наследовать до тех пор, пока их брат не сойдет в могилу. И даже мудрейшие советники покойного и нынешнего королей не в силах найти выхода из этой ловушки.
— За Его Величество!
Балдуин отвечает тихо, и в зале повисает тишина, потому что каждый барон и рыцарь внимательно вслушивается, едва заметив движение королевских губ.
— Довольно. Я устал.
Короля не останавливают. Королю лишь тринадцать, и даже возникни у него желание пить до самого рассвета, ему не позволят этого мать и регент. Пусть вассалы были бы рады иному исходу. Вассалы так понимают дружбу. Балдуин не понимает ее и вовсе. У принца и короля могут быть друзья. У прокаженного — нет.
В его новых — королевских — покоях холодно, словно в Аду. Какой-то нерасторопный слуга не закрыл украшенные тончайшей резьбой ставни, и теперь серебристый, в дымке ночных облаков, полумесяц равнодушно смотрит на вытянувшуюся на узорчатом ковре черную тень в короне. Балдуин вздрагивает, передернув плечами, когда рядом с его тенью ложится еще одна. И голос — женский, незнакомый — кажется нежным шепотом ночного ветра.
— Ваше Величество…
Что я могу сделать для вас? — спрашивают раскосые темные глаза, когда король оборачивается и встречается с ними взглядом. Они тоже незнакомы, незнакомо это смуглое сердцевидное лицо в обрамлении слишком коротких для женщины черных кудрей, едва касающихся воротника длинной туники.
— Я не знаю вас.
Хотя следовало бы сказать «тебя». Не слишком ли много чести для простой служанки, которая, к тому же, лишь немногим старше короля?
Она, верно, думает о том же, и нежные ассиметричные губы — нижняя чуть полнее верхней — расходятся в мягкой, почти материнской улыбке.
— Моё имя Сабина, Ваше Величество. Я… была подле вашего отца, когда он покинул этот мир.
Христианское имя. Сарацинское лицо. Вхожа в королевские покои. Так спокойно и уверенно, будто делала подобное уже сотни раз.
— Вы… были другом моему отцу?
Ассиметричные губы на короткое мгновение складываются в странную, неясную для короля гримасу, а затем тонкие пальцы с короткими ноготками взлетают вверх и касаются давящего на виски холодного металла.
— Друг — это не совсем подходящее слово, Ваше Величество. Но если позволите… это украшение не выглядит таким уж удобным.
Это дерзость, но биение крови в ушах утихает, едва голову освобождает от не по годам тяжелого обруча. Если желаете, говорят темные — карие, отливающие медом в отсветах зажженной свечи — глаза, я останусь. Я могла бы стать другом вам.
Король позволяет. Королю очень хочется иметь друга.
========== Рыцарь Христа ==========
Стрелы со свистом рассекают сухой горячий воздух. Дробные удары — во вскинутые черно-белые щиты. Лязгающие — в блестящие под разорванными сюрко звенья кольчуг. Чавкающие — в живую, истекающую алой и темной кровью плоть.
Оба лезвия — рыцарский меч и клинок почти вдвое короче и ýже — звенят тихо, почти неслышно в горячке боя, вырываясь из оттягивающих кожаную перевязь ножен. Щита нет. Щит будет одной лишь помехой там, где нужен поющий металл. Блестящий на солнце полумесяц сабли с лязгом обрушивается на перекрестье лезвий.
Кресты алеют на белизне сброшенных плащей, и в раскаленном на солнце летнем мареве гремит давний призыв, поднимавший на бой сотни и тысячи воинов.
Deus vult!
— Босеан! — отвечают яростным криком спекшиеся губы, трескаются, и капли крови теряются в короткой густой бороде, почти так же легко скрывающей рассекший левую щеку широкий шрам.
— Босеан! — подхватывают братья по Ордену. Все, как один. Кресты и полумесяцы схлестываются в смертоносном танце посреди пыльного тракта, звеня и разбрызгивая капли крови, срывающиеся с лезвий при каждом движении.
Удар.
Non nobis, Domine…
Блок.
… non nobis…
Разворот.
… sed nomini tuo da gloriam!
Длинный брошенный кинжал блестящим росчерком режет дрожащее в воздухе марево, и вонзается в незащищенную, заросшую жесткой черной бородой шею. Льенар де Валансьен никогда не промахивается.
Дабы нигде и никогда не был безвинно обижен ни один христианин.
Блок. Удар. Не мечом, сапогом с острой шпорой в колено, чтобы заставить чужую ногу предательски подкоситься. Свист наискосок рассекающего воздух лезвия. Голова в темном тюрбане катится по мелкому бурому песку, прикрыв тяжелые веки.
Упокой, Господи, душу его.
Шаг вперед. Еще один. Брошенный кинжал вырывается из горла другого мертвеца, словно и сам рад быть вновь стиснутым до судорог в пальцах, и принимает на себя удар слева.
Блок.
Разворот.
Кинжал вспарывает плоть — руку давно уже направляют не глаза, а отточенный долгими годами сражений инстинкт, — и по желобку на лезвии липко течет темно-красное. Раскаленный солнцем воздух режет горло, расплавленным металлом выжигает изнутри грудь под кольчугой и красным крестом, и каждый выдох вырывается вместе с надрывным хрипом. Пот течет по вискам и щекам, заливает глаза под остро изогнутыми бровями. Пронзительно-голубые глаза, выдающие в нем франка, даже несмотря на загорелое до черноты лицо.