Увезти ее. Прочь от города, за который сражаются три религии и над которым уже нависла Дамокловым мечом сарацинская угроза.
Укрыть ее в безопасности. В Наблусе, в Ибелине, в Триполи… Где угодно, даже на Западном берегу, в родной ему по рождению Франции, только бы быть уверенным, что до нее не дотянутся руки и сабли Саладиновых слуг. Политика теряет всякий смысл, и Иерусалим становится лишь стенами и башнями. Пусть сарацины не оставят здесь и камня на камне. Придет день, и франки отстроят храмы и возведут новые стены.
— Вы не можете, барон, — потрясенно шепчет патриарх Иерусалимский, прижимая к груди холеные белые руки. — Кто же защитит нас в этот черный час, если не вы?
Балиану д’Ибелину уже сорок пять, его длинные волосы блестят на солнце серебристыми нитями седины, а вокруг темно-карих глаз залегли глубокие морщины. Он давно уже не порывистый юнец и думает, как ему спасти то, что нельзя будет вернуть так же легко, как дворцы и башни. Жену, хрупкую и тонкую, словно танцующая на ветру струйка темного дыма, и детей, которым суждено продолжить и прославить его род. Старшему, Жану, нет и десяти. Балиан не может думать лишь о собственном — долгожданном — триумфе.
— Не оставляйте нас, барон, — шепчет побелевшими губами королева Сибилла, заламывая руки в шелковых рукавах. — Вы моя единственная надежда.
И Балиану вдруг мерещится, что из глубины её прозрачно-зеленых глаз на него смотрит мертвый брат королевы. Балдуин бы сражался за этот город до последнего вздоха.
— Я буду с тобой до конца, — обещает в ночной тишине Мария Комнина. — Каким бы он ни был.
И её унизанные перстнями пальцы стискивают его руку, а темные вишневые глаза пылают гордостью, когда Балиан д’Ибелин решает возглавить оборону Святого Града.
В кузницах звенят кующиеся мечи и арбалетные болты. Христиане торопливо укрепляют белые крепостные стены и массивные двустворчатые ворота.
Проникающее сквозь разноцветные витражи солнце освещает белую плиту на могиле прокаженного короля.
Тамплиеры идут на смерть.
========== Младший брат ==========
Земля под ногами твердая, словно гранитная плита, утрамбованная сотнями и тысячами шагов, разворотов и прыжков, а потому стремя на конце массивного — длиной в два с лишним фута — арбалета упирается в пожухлую истоптанную траву с негромким глухим стуком. И отчетливо, привычно ощущается ногой даже сквозь плотную кожаную подошву сапога с высоким шнурованным голенищем. Тетива подрагивает в пальцах, слабо сопротивляясь сильному тянущему движению, и привыкший различать каждую ноту в голосе оружия слух отчетливо улавливает полутрель-полущелчок, который издает взведенный арбалет.
— Раз, — говорит рыцарь в белом сюрко, точно также упирая арбалет в землю, и длинные черные кудри скрывают узкое загорелое лицо, когда он на несколько долгих мгновений склоняет голову. — Два, — храмовник натягивает тетиву одним движением, которое Ариэль едва успевает разглядеть и теперь глупо хлопает голубыми глазами, удивляясь такому проворству. — Три, — короткий арбалетный болт ложится в узкий выточенный желоб, а в следующее мгновение — еще одно движение, которое нерасторопный оруженосец едва не упускает из виду – болт с резким свистом срывается со вскинутого к плечу оружия, попадая точно в голову соломенного чучела. — Замешкаешься хоть на мгновение, и считай, что ты уже мертв. Понял?
Оруженосец Ариэль — с шапкой буйных черных волос и наивным взглядом на мир – вновь хлопает глазами и просит:
— Покажи еще раз.
Рыцарь Ариэль — с короткой курчавой бородой и мозолями от тетивы на пальцах — стреляет молча, но каждый раз повторяет в мыслях три коротких отрывистых слова.
Раз. Два. Три.
Арбалетный болт летит вверх — тяжелое, блестящее металлическими плечами оружие бьет до самого верха грубой, шершавой на ощупь каменной стены — и вонзается в грудь под щегольской позолоченной кольчугой. Из приоткрытых губ вырывается хрип и кровавые, рубинами на солнце, капли, сарацин выпускает из ослабевших пальцев рукоять посверкивающей точно такими же кровавыми рубинами сабли и валится вниз со стены, прямо на поднятые вверх граненые наконечники копий. Те пробивают безвольное тело сразу в четырех местах, и на спрессованную в гранитную плиту землю несколько мгновений хлещет струями багровое и темное.
Ариэль не видит лица под тяжелым, с узкой крестообразной прорезью, топфхельмом, но знает, что голубые глаза сейчас пылают горячкой боя, а четко очерченные губы в обрамлении короткой черной бороды расходятся в гордой улыбке при виде меткого арбалетного выстрела.
Раз. Два. Три, — повторяет про себя мальчик-оруженосец, раз за разом взводя и вскидывая к плечу тяжелый арбалет, пока у него не начинает ломить спину от постоянных наклонов, а на пальцах не лопаются кровавые мозоли.
— Довольно, — качает головой храмовник, нахмурив остро изогнутые брови, и длинные волосы скользят по ткани на плечах и груди, на кипенно-белом сюрко приобретая иссиня-черный оттенок. — Меры ты, верно, не знаешь. Что ж, и этому научим.
Кожаный ремень арбалета оттягивает плечо покачивающегося в седле рыцаря, но чувство ноющих под этой тяжестью мускулов ему привычно и даже приятно. Вздумай враг выглянуть из-за очередного бархана, и свист одинокого болта за долю секунды оборвет его жизнь. Арбалет привычен Ариэлю не меньше меча, и ни усталость, ни слепящее глаза южное солнце не заставит замешкаться и опоздать даже на мгновение.
— Но ведь, — робко говорит мальчик-оруженосец, проглатывая очередную ложку сытной мясной похлебки, — Церковь запрещает использовать арбалеты.
— А Устав Ордена запрещает сражаться с христианами, — весело хмыкает храмовник, ставя локти на массивный дубовый стол и сцепляя пальцы в замòк. — Но если Господу будет угодно, чтобы я вновь пересекся на своем жизненном пути с наследничком нашего покойного отца, то я этого наследничка еще и не так охажу. Чтоб он наконец-таки отучился поднимать руку на детей.
— Устав запрещает? — робко повторяет оруженосец, вспоминает удар сжатым до побелевших костяшек кулаком и капающую на деревянный пол кровь и думает о том, что храмовник может и поплатиться за свое заступничество за почти чужого ему мальчишку.
— Что ж, — усмехается рыцарь, и пронзительно-голубые глаза вспыхивают совсем непонятным Ариэлю весельем. — Если Фабьена что-то не устраивает, то он всегда может пожаловаться моему Магистру. Если смелости, конечно, хватит. Ешь давай, болтун.
— Простите, мессир, — извиняется мальчик и неловко задевает деревянной ложкой дно миски.
— Льенар, — отвечает храмовник совсем другим, до странности мягким тоном, и оруженосец послушно исправляется:
— Мессир Льенар.
— Нет, — качает головой храмовник, и с плеча соскальзывает длинная вьющаяся прядь. — Просто Льенар.
Мирские рыцари смотрят на дерево и металл арбалета с сомнением и недоверием — ведь Церковь запретила, — а потом и вовсе с презрением, когда замечают острый изгиб бровей и пронзительную голубизну глаз на узком лице. Совсем молодом лице, слишком схожим с куда более зрелым лицом командора тамплиеров.