– Что, если я бухать брошу? Насовсем?
– Алкоголизм, да? – щурится она сочувственно.
– Бытовое пьянство. – По ее лицу видно, что предложение так себе, и я перебираю без цели, наугад: – Найду работу по специальности, переведу денег детскому дому, посажу дерево, отдам то, не знаю что…
– А вот это нам подходит. Двигай-ка за мной.
Я совсем не замечаю, как к нам присоединяется одноглазая собака. Откуда-то взявшись, она трусит рядом, как будто всегда тут была. Мимо детской площадки, мимо уличной сцены, мимо киоска с кофе и цветочной палатки, мимо автобусной остановки – прямо в открытую дверь подвала, на ступенях которого я не далее чем вчера художественно выстраивала цветочные горшки. Собаке внутрь можно, а мне – нет, на что указывает вытянутая поперек входа рука моей спутницы.
Только сейчас я замечаю табличку. Казенные буковки утверждают, что здесь располагается Царицынский клуб любителей… колдовства?
– Тимофей! – кричит женщина, просунув голову в дверной проем. – С ней город говорит! Помощь твоя нужна!
Из подвала выглядывает подросток с зелеными волосами. Прячет забитые «рукавами» руки в карманы широченных джинсов и глядит на меня ясно-ясно.
– Если честно, я не хочу тебе помогать. Ты Добродею поводком отхлестала, а Федора расплющила молотком и смыла в канализацию. Я не уверен, что ты заслуживаешь помощи, но ты его дочь, поэтому мои желания не имеют значения.
– Ошибаешься, – криво усмехаюсь я. – Мы с Добродеей не знакомы.
Одноглазая собака гулко подает голос. Ощущение не моей жизни сгущается.
– Почему ты так странно произносишь – «его дочь»?
– Он первый, с кем заговорил город, – поясняет Тимофей охотно, – и великий человек. Он не только расшифровал язык города, но и сделал его доступным для всех нас. И за это его мучали, пытались лечить, заставляли врать, что на самом деле он все выдумал… Елизавета, запрешь?
Мне стоит неимоверных усилий не заржать, но я держусь. Седая Елизавета звучно хлопает дверью подвала, я снова натыкаюсь взглядом на вывеску – нет, все-таки «…кактусов», и мы медленно движемся к моему дому.
– Когда-нибудь я напишу про него книгу, – признается Тимофей так, что сразу понятно – работа уже кипит, но меня больше волнует другое:
– А кактусы? В чем смысл?
– Кактусы – защитники, – улыбается Елизавета, и Тимофей с готовностью, как отличник у доски, подхватывает:
– Он обнаружил это случайно, когда работал в Царицынских оранжереях. – Папа действительно там работал, я тогда еще в садик ходила. Немного дико, что им это известно. – Как раз должны были опубликовать материал о языке города в одном авторитетном издании…
– В «Вестнике аномального», – фыркаю я. Папа строчил для них статейки время от времени, тоже мне тайна.
Тимофей розовеет.
– Ну да. Статья «Город говорит», выпуск за февраль две тысячи четвертого: «Находясь в полной зависимости от существующей знаковой системы, под которой подразумеваются все доступные для видимой трансформации информационные пространства (наружная световая реклама), урбанистическая коммуникация предполагает особый вид взаимодействия, основанный на составлении слов путем видоизменения буквенных сочетаний для воспринимающего субъекта». Его разыскивали с целью принудительного лечения, рассчитывали взять на работе, в оранжерее – и не нашли! А он прямо там стоял, бежать-то некуда. Они мимо него – туда, сюда! А он стоит себе такой, за кактусом, ничего не понимает, зато потом ка-ак понял!..
– Постой, подожди. – Я едва успеваю за нитью его мысли. – С санитарами все более-менее ясно. И перестань говорить он, окей? Иначе мне кажется, что ты о каком-то другом папе. Просто – он. Так что же такого страшного в том, что я избавилась от одного кактуса из тысячи?..
– Дыра в защите.
Тимофей сжимает кулаки, Елизавета встает с ним рядом плечом к плечу. Лохматая Добродея прижимается к земле, шерсть на ее холке топорщится бугром.
На тропинке между нами и моим домом – она. Смотрит прямо на меня, тычет скрюченным пальцем:
– Я тебя запомнила!..
И мы бежим.
– Чего встала? Запрыгивай!
Электросамокаты – бизнес, замешанный на крови, но деваться некуда, Елизавета уже разблокировала соседний, и я неловко пристраиваюсь за спиной Тимофея; набрав скорость, дьявольская колесница лихо заходит в поворот на Тимуровскую. Щурясь от ветра, я воображаю, что теперь-то мы точно оторвались и бросим транспорт в ближайшем дворе. Однако единственного взгляда через плечо достаточно, чтобы понять – она никуда не делась, катит себе следом. Тимофей тоже ее видит – и виляет из стороны в сторону, хотя это ничем нам не помогает.