– Да.
Я листаю газету и время от времени посматриваю на улицу – там уже нет свободного места, люди уплотнились и продолжают пялиться молча. «Используя доступную систему знакового взаимодействия, – пишет папа, – город не просто сообщает абстрактную информацию, но и воздействует на реальность реципиента с целью вызвать определенные чувства или реакции. Однако задача полной расшифровки оставалась недоступной, пока мною не был найден универсальный транслятор. В связи с этим было бы ошибочно не упомянуть вклад моей дочери…»
Новенькая вывеска «Яндекс. Маркета» подмигивает из-за деревьев лаконичной «Я» в белом круге. В тот момент, как я это замечаю, четыре последние буквы гаснут. ЯМА.
– Приляг на всякий случай, – советует Елизавета, и тут меня накрывает.
Они все здесь сумасшедшие. И старуха, и подросток, и даже собака. Но самое страшное – я стала как они.
– Я все отда-ам!.. – рыдает кто-то голосом, похожим на мой. – Только отстаньте вы все. Я не хочу больше вас видеть. Отдам и уеду. Оставьте меня в покое. Я не такая, как он!..
Мокрые щеки лижет шершавый собачий язык, а слезы все не заканчиваются.
Папу нашли сидящим на лавочке в центре города, на его голове были наушники с микрофоном, вот только он ни к чему их не подключил. В заключении о смерти указали сердечную недостаточность, но врач, проводивший вскрытие, сказал маме, что папа, похоже, просидел там несколько дней.
– Ничего, – шепчет Елизавета и гладит меня по голове, – твой папа был хороший человек. Он на тебя не обижался.
– Нам пора, – вмешивается Тимофей, – родители скоро вернутся.
– Куда пора? – спрашиваю я надтреснутым голосом. Чертовски стыдно, что я перед ними расклеилась. – Снаружи народу как в метро в час пик.
– Не с тем связались, – бормочет он и тащит из соседней комнаты горшок с кактусом, похожим на трезубец. Вооружает им Елизавету, затем вручает мне дубинообразную копию усопшего Федора и наконец первым покидает убежище с цветущей опунцией наперевес.
Я верю. Верю изо всех сил. Так верю, что начинают болеть мышцы. Раньше мне казалось, что вера порождается личным опытом, а сейчас я понимаю: без веры нет никакого опыта, она сама – опыт. Я верю бездоказательно, наивно, потому что это единственное, что мне остается. Или я поверю, что кактус делает меня невидимой для всех этих людей, которые выглядят пугающе обыденно – с сумками, рюкзаками, бутылками воды, девушка доедает бургер, до меня доносится запах этого бургера; только смотрят они не в телефоны, вот что заставляет их выглядеть не-людьми, – да, или я поверю в кактус, как поверил в него папа, когда понял, что ему некуда бежать, или они заберут меня куда-то, где я совсем не хочу оказаться, а может, разорвут на части в поисках того, чего у меня нет.
Мы медленно движемся к выходу из двора, расталкивая локтями людей; кактусы то и дело цепляются за чью-то одежду. Я замечаю каплю пота, стекающую по затылку бритого работяги, и уголок карты «Тройка» в кармане студентки. Ни один взгляд не падает в нашу сторону. Наконец мы оказываемся за забором и ускоряем шаг.
– Анжелика, Мефодий, Клим, – спасибо, – говорит Тимофей, и я эхом повторяю:
– Спасибо.
Принимаю как должное, что мой собственный дом окружен незнакомцами, только теперь им приходится мониторить не третий, а одиннадцатый этаж, вот шеи-то затекли, наверное. Стукаясь кактусами, мы поднимаемся в лифте – входная дверь не заперта, пахнет растворимым кофе. Прямо сейчас кто-то пьет этот кофе, сидя на моей кухне.
Нас выдает собака.
– Ну здравствуй, Добродея. Раз ты здесь, значит, и хозяйка рядом. А я, как ты понимаешь, Копач.
– Проверю – и кати себе обратно в свой Зеленоградск, – обещает Копач, прежде чем втолкнуть меня в машину.
Папины старые наушники болтаются на его шее. Он не похож ни на пациента психиатрии, ни на кладбищенского работника – скорее, на черта: мятый, клочкастый, и машина такая же. Когда мы выходим из дома, толпа расступается перед нами. Тимофей едва заметно сжимает мне руку. Елизавета гладит по волосам, снизу в ладонь утыкается собачий нос. Хлопает дверца, и мы с Копачом остаемся наедине.
– «Было бы ошибочно не упомянуть вклад моей дочери», – цитирует он, поглядывая на меня через зеркало заднего вида. – Так в чем же твой вклад, дочь?
Когда мы проезжаем мимо торгового центра, вывеска «Перекрестка», повторенная дважды – горизонтально и вертикально, – подмигивает мне двумя одинаковыми словами: «КРЕСТ».