Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.
— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?
Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.
Вспомнили и спор в общежитии — о счастье. Правда, какое оно? Особенно — семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?
Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее теку.
— Ты уже об этом думаешь?
Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.
— Ты его действительно очень, очень любишь? — сдавленным голосом, как-то трепетно спросила Саша.
Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:
— Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?
— И все-таки ты правильно сделала, что уехала, — нельзя…
Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.
— Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? — с тоской спрашивала Леокадия.
— А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…
Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.
— Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?
— Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю — нельзя. Это — чужое.
И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: «Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…»
Но сейчас ожесточенно настаивала:
— Нет, мое, мое!
— А люди?
Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила:
— Значит: «Что скажет Марья Алексеева?» Судьи-то кто?
Но ведь неправду говорила: судьи будут и праведные.
Позвонили. Саша вскочила.
— Может быть, он?
Возвратилась сияющая, держа в руках телеграмму.
— От Паши! — Приблизила полоску бумаги к близоруким глазам, словно желая еще раз убедиться, что это ей.
— У тебя что, день рождения? — встревоженно спросила Леокадия, коря себя, что, может быть, забыла об этом.
— Нет… — Она зарделась, стала похожа на девочку. — Поздравил с нашим днем… Когда мы встретились впервые…
Саша опять нырнула под простыню.
— Прошлый раз из командировки притащил здо-о-оро-венный сверток с рыбцами — знает, что я их обожаю. Попутной машиной ехал, а тащил…
У Леокадии защемило сердце. Вот и Потап рассказывал, что, когда заболел в дальней командировке, Надя примчалась к нему спасать. Как это важно и хорошо…
А Саша произнесла задумчиво:
— Какой же мне надо быть, чтобы заслуживать его любовь?
В Пятиморск Леокадия возвратилась в конце августа. Пыталась оживленно рассказать своим о бабе Асе, но и отец и Севка видели, что с их Лешкой происходит что-то неладное: лицо у нее стало каким-то серым, она почти ничего не ела, казалось, перенесла тяжкую болезнь. Несколько писем, полученных в ее отсутствие, Леокадия разорвала не читая.
На второй день по приезде, закончив домашние дела, она отправилась к березовой роще. Здесь было светло, как в только что выбеленной комнате.
У каждой березы своя, особая кожа: то ослепительно белая, будто излучающая свет, то в рубцах и преждевременных морщинах, то в загадочных лесных знаках.
За краем рощи виднелось море. А на поляне — грибное раздолье: алебастровые раструбы ивишеня, коричневый, как спелый каштан, масленок, розовая сыроежка, похожий на белый комок ваты дождевик-головач.
И эти березы, и море рядом, и грибное царство успокаивали, настраивали на умиротворенный лад. «Ну что поделаешь? Не судьба», — говорила себе Леокадия.
В детстве отец, как-то рассердившись, что она плохо ест, сказал: «Эту девчонку, наверно, надо кормить анчоусами!»
Что за анчоусы? Они запали в ее память как что-то таинственное, необыкновенно вкусное.
И вот однажды, когда она училась на третьем курсе университета, зайдя в гастроном, увидела небольшие железные коробки с этикеткой: «Анчоусы в маринаде».