Мать и сын вошли в автобус, а Леокадия выскочила из него, не доехав до своей остановки.
Ей стыдно было глядеть людям в глаза. Как могла она, с ее гордостью, стать тем, чем она стала? Неужели чувство лишило ее воли?
Вот сейчас, как преступница, бежала из автобуса. Да если бы год назад ей, признающей только прямые поступки, открытую и честную жизнь, сказали, что она способна на тайные встречи, она бы презрительно улыбнулась. Мерзко, мерзко и оскорбительно. Кто она теперь для людей, для мира? Бесчестный человек!
Но ведь она любит, а разве это не оправдывает многое?
Ничто не оправдывает ложь! Так дальше продолжаться не может. Такое не для нее. Надо уезжать. Горько усмехнулась: «Но куда уедешь от себя?»
Без десяти семь она входила в интернат.
Через десять минут в спальнях откинутся одеяла, распахнутся фрамуги окон и ребята в трусах, майках затопочут вниз, на площадку, делать утреннюю гимнастику.
А потом — уборка спален, туалет, легкий завтрак, начало уроков. И покатится день.
И как же ей, воспитательнице, судить их, мирить их, требовать правдивости и наказывать за неправду, если она сама…
Нет, нет, все надо решительно изменить.
ПРИЗНАНИЕ ОТЦУ
— Папунь Павлович…
Они сидят на диване в комнате у отца. Юрасов с нежностью смотрит на дочь: так она обращалась к нему в детстве, когда он особенно был ей нужен.
Ей трудно начать. Почти невозможно. И надо.
— Я полюбила… — Она подняла на него измученные бессонницей глаза. — Очень хорошего человека…
Алексей Павлович давно предчувствовал, что этот разговор возникнет, и все же растерялся.
— Рад за тебя. Кто же он?
Она погладила его руку.
— Я не могу сейчас назвать тебе его имя… Он женат, у него сын… Я не знаю: что делать?
Ах, вот оно что! Он отдернул руку. Не хватало еще этого на его седины. Алексей Павлович подавил гнев, тяжко помолчав, спросил:
— А со мной ты можешь считаться? Не попирать мои и свои убеждения… Хорошо, что мама не дожила.
— Папа!
— Что — папа? Я жалею, понимаешь, жалею, что дожил до этого!
— Папа!!
— Как людям в глаза смотреть?
— Но ты еще ничего не знаешь! Мы очень любим друг друга. Почему же непременно предполагать, что это постыдно и грязно?
Даже близкий человек, даже самый близкий так безжалостно осуждает ее. Чего же ждать от других?
— Ну вот что я тебе скажу. — Он поднялся, щеки его еще больше ввалились, посмотрел непримиримо. — Ты мне — не дочь… Если можешь идти на такое.
— На какое?!
— На развал чужой семьи. На украденное…
Леокадия думала об этом и сама, но услышанное сейчас показалось таким несправедливым, грубым, что она вскочила.
— Может быть, я порочу твой дом?!
— А ты думаешь — нет?
Больше она не могла вынести, подбежала к вешалке, сорвала пальто, платок, пробегая мимо высунувшегося из кухни брата, крикнула ему:
— Я буду у Громаковых! — И бросилась по лестнице вниз, кусая губы, чувствуя, что слезы обиды текут по щекам.
Громаковы жили в «Черемушках». Пока Леокадия дошла туда, она немного успокоилась. В конце концов можно понять и отца с его строгими устоями. Он прожил с мамой большую, чистую жизнь и, наверно, вправе с этой меркой подходить к людям.
Все семейство Громаковых было в сборе. Сын — Алик — у себя в комнате готовил уроки, белокурая Анюта, закатав рукава, лепила пирожки, а Павел в коричневой полосатой пижаме, стоя в дверях кухни, читал вслух журнал «Юность».
— О-о-о, Лешенька! — встретила ее радостным возгласом Аня. — Раздевайся. Скоро накормлю пирожками с пылу, с жару…
Павел повесил ее пальто.
— Наконец-то пожаловала…
…Леокадия и правда не часто бывала у Громаковых, но каждый раз уносила отсюда ощущение радости, что вот есть же такие дружные, добрые семьи.
Все-таки несчастны те люди, которые не умеют любить, сохранять свои чувства. Как много радости проходит мимо них!
Леокадия вымыла руки и стала рядом с Аней — лепить пирожки.
— Лё, ты послушай, как юные читатели ответили на вопросы анкеты. — Павел помотал над головой журналом. — Вопрос: «Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?» Большинство из трех с половиной тысяч отвечавших написали: «Человечность, любовь к людям. В мужчине — смелость, в женщине — гордость, чистоту». Недурно?
«Это напоминание мне», — подумала Леокадия, а Павлик продолжал:
— Вопрос: «Ваша отличительная черта?» Ответ большинства: «До всего есть дело». Принимается?