Неизвестно, что ответила бы Надя, но из-за угла показались Потап и Стась. На Потапе кургузый хлопчатобумажный костюм. Панарин выглядит сегодня роскошно — в свитере всех цветов радуги. Девчата разом завизжали: «Нельзя, нельзя!» — будто кто-то приоткрыл дверь в занятую ими душевую.
— Гордое общежитие, — меланхолично отметил Потап Лобунец, останавливаясь в почтительном отдалении и находя глазами Надю. — Духа мужского не терпит!
— Ходи, дундук, дальше — другом будешь! — выкрикнула Зинка, воинственно скрестив руки под острой грудью.
— Нет, позвольте все же подышать атмосферой изысканности, — картинно шаркнул ногой Панарин и, дурачась, приподнял над хохолком фуражку.
— Стасику можно! — крикнула Звонарева. — А Топтыге нельзя.
— Стасик, цыпочка, садись рядом со мной, я тебя не трону! — позвала Зинка.
— Нет, нет, со мной! — пискнула Аллочка, вероятно желая подтвердить реальность недавно провозглашенных принципов. — Стася я никому не уступаю, и не просите!
Панарина покоробило от этих слов. Он с укором посмотрел на Аллу: «Ну зачем она подражает Зинке, напускает на себя грубость?»
Вера незаметно ушла с террасы.
В красном уголке общежития дивчина из третьей комнаты, запахнув халат, сонно крутила радиоприемник — ловила легкую музыку. На кухне кто-то мыл в тазу голову, кто-то гладил платье, брызгая на него изо рта водой.
В своей комнате Вера не стала зажигать свет. Но даже в сумерках видела над постелью Чинкиной открытку с целующейся парочкой, большую фотографию спортсменки Нины Думбадзе над кроватью Нади Свирь, фотографию Кадочникова в Анжелином углу.
Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.
В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?
Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо — чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?
Полотно простыни приятно холодило грудь. «Сейчас подумаю о самом хорошем», — сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.
Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.
Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.
В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.
Рисунок не получался — может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с нежностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?
Да и день выдался утомительный: ломило спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще «налево» в частных квартирах может кое-что перехватить.
В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.
Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: «Пес с ним!» Часто в разговоре произносил скороговоркой «понимаешь», а получалось «паишь». Как-то сказал: «Без чтения, паишь, спать не ляжешь».
Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие — труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина «малютка» чего стоит — потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против «левых» приработков и был требователен.
Нет, видно, следует поискать иную работу.
И снова он подумал о Вере: «Хорошая она, чистая… Такую нельзя обидеть…»
ГИМН ХИМИИ
По селектору Альзин вызвал начальника производственно-технического отдела Платона Яковлевича Гаранжина.
Гаранжин, с лицом усталого Мефистофеля, в это время звонил на бетонный завод.
— Черт возьми, — сильно картавя, кричал он в трубку, — почему вы не присылаете бетон?!
Гаранжин во всем старается подражать Григорию Захаровичу — чертыхается, курит трубку, говорит так же, как Альзин: «В каждом вопросе должна быть логика». Но все это у Платона Яковлевича смахивает на игру: ругается он совсем мирно, курит не затягиваясь, что же касается логики, то и она его нередко подводит.