В огромном корпусе ТЭЦ холодно и мрачно. Куда-то в непроницаемую высь уходят гигантские колченогие котлы с мостиками наверху, с красной грудью, переплетенной трубами.
Внизу, в чреве котлов, стоят похожие на жертвенники жаровни, голубеют языками пламени. Лешка дежурит с Верой — они подбрасывают в костер, рядом с жаровнями, полешки, которые, вспыхивая, освещают дремлющие чудовища. Беседуют шепотом, будто боятся потревожить сон гигантов. Но вот у Лешки возникает опасение: а хватит ли дров на ночь? Что-то их маловато. Можно ли будет тогда жечь строевой лес? Позвонить Григорию Захаровичу? Он приказал в случае чего звонить ему отсюда домой. И лучше это сделать сейчас, чем будить ночью. Лешка подняла трубку телефона и попросила квартиру Григория Захаровича.
— Альзин слушает, — клекотнула трубка.
— Говорит дежурная у котлов ТЭЦ Юрасова, — отрапортовала Лешка.
— А-а-а, Красная Шапочка! — молодым обрадованным голосом отозвался Григорий Захарович. — Значит, на посту?
Он разрешил в случае крайней, самой крайней необходимости пустить на подтопку строевой лес и закончил:
— Ну, мы здесь выпьем по чарке за стоящих на вахте. Кто с вами?
— Аркушина…
— Мои новогодние пожелания и ей.
Вера еще печальнее, чем в общежитии, сидит у костра на корточках. Какие-то скорбные складки пролегли у нее от губ вниз. Или они возникли от мятущегося света?
— Григорий Захарович поздравляет тебя с Новым годом! — весело сообщает ей Лешка, подсев рядом. — О чем ты подумала, когда мы пили сегодня эту отвратительную шипучку?
— Да так… — горестно отвечает Вера и тяжело вздыхает.
«Надо ее как-то отвлечь, подбодрить. Наверно, опять приревновала своего Иржанова».
— Знаешь, Верунь, — говорит Лешка, — вот станем аппаратчиками, и нам в цеху каждый день будут бесплатно выдавать молоко!
Она сообщает об этом с таким вожделением, будто сроду не пила молока и поступила на курсы только из-за него.
Но Вера не слушает.
— Что-нибудь с мамой? — допытывается Лешка.
Вера поднимает спокойные, ясные глаза.
— Нет, — говорит она. — Я скоро сама буду матерью.
Лешка онемела от неожиданности, ей захотелось крикнуть: «Ну что ты болтаешь глупости!» — растормошить Веру, превратить все в шутку. Но она почувствовала, что подруга сказала правду, и, приподнявшись, взглянула на нее с испугом, как на совсем незнакомого, впервые увиденного человека.
— А… а… а… вы зарегистрировались? — пролепетала она первое, что пришло ей на ум, поняв, наконец, весь смысл сказанного.
Вера посмотрела на Лешку, как взрослый на несмышленыша.
— Нет еще… Да разве в этом дело? Разве, если человек захочет уйти, его удержит удостоверение загса?
— Не скажи!.. — освобождаясь от оцепенения, решительно возражает Лешка.
— Не знаю, что будет, — тихо произносит Вера. — Он не хочет ребенка…
Когда Юрасова позвонила Григорию Захаровичу, он мастерил новый экран для телевизора — любил копаться в хитрых винтиках, проволочках, находил в этом занятии отдых.
К одиннадцати стали собираться гости.
Первым пришел Андрей Дмитриевич Мигун. Он был своим человеком в семье Альзиных, не нуждался в специальном внимании и немедленно прилип к стеллажу с книгами. Влезши на лесенку, Андрей Дмитриевич достал мемуары Репина, полистал, рассматривая бесчисленные карандашные пометки Григория Захаровича, потом взял «Записки психиатра», книгу кораблестроителя Крылова…
В сборнике стихов Э. Багрицкого Андрей Дмитриевич обнаружил старательно упрятанную выписку из истории болезни:
«Больной Альзин Г. З.
Объективные данные: среднего роста, чрезмерной упитанности…»
Мигун улыбнулся: «Пожалуй!»
Далее следовал перечень болезней с мудреными названиями. Судя по тому, что выписку Альзин запрятал далеко, он решил ее «не принимать во внимание».
Появилась чета Чаругиных: Валентина Ивановна с мужем — медлительным, долговязым блондином, которого она называла Васей. Обычно бледное лицо Валентины Ивановны разрумянилось на морозе, и поэтому темные усики почти незаметны.