Признаться, он и сам понимает, что мусор есть, но вряд ли это так опасно, как они предполагают. А у кого из больших людей нет мусора?
Анатолий долго шел степной дорогой к морю. Оно открылось внизу — огромное, сумрачное, пустынное, угрюмо глядело на него. Темно-серые волны с шумом накатывались на плотину. Иржанов поежился, надел плащ, медленно повернул к Фестивальной.
Почти у дома повстречал Веру. Она испуганно, побледнев, прижала к груди Иришку, будто Иржанов собирался отнять ее.
— Здравствуй, — виновато сказал он. — К тебе зайти можно? Не выгонишь?..
Знал, конечно, не выгонит. До чего она хороша! Полные плечи стали еще более покатыми, свежее лицо не нуждалось в пудре. Даже медлительность движений шла ей. И эта голубая воздушная косынка на голове. Пожалуй, сейчас она привлекательнее Анжелы, хотя… ноги грубоваты.
Вера молча прошла вперед, коленкой поддержав спящую Иришку, отворила дверь.
Анатолий был приятно удивлен: в комнате даже уютно. Занавески на окнах. Скатерть на столе… Правда, бедненько: голубой шелковый плащ Веры висит на двери — шкафа нет.
Под ножкой кровати пластинки паркета приподнялись, как клавиши. Анатолий мысленно усмехнулся: «Здесь работал не очень старательный паркетчик».
Вера, укладывая дочку в кроватку, лихорадочно думала: «Как быть? Что говорить? Может быть, ради Иришки пойти на примирение, ведь он для этого приехал. Меньше всего я должна думать о себе, о попранном женском самолюбии. У Иришки нет отца, вместо него — прочерк в метрике. Пойдет в школу — будут дразнить: «Пустая метрика». И потом, ведь были чудесные дни, были!»
Анатолий подсел к столу. Его «Ковра из лучших сортов древесины» на стенах не оказалось. Плохой признак…
— Ты можешь меня выслушать? — начал он вкрадчиво и, достав папиросу, закурил.
Она хотела запретить, но раздумала, только скупо сказала:
— Говори.
И тоже села за стол, напротив Анатолия, сцепив на скатерти пальцы, смотрела на него спокойно.
Одет, как всегда, со вкусом. Костюм цвета мокрого песка, бордовый галстук.
Анатолий, выигрывая время, приложил платок к губам. Нет, она была какой-то другой, совсем чужой, и это сковывало его.
Иржанов заговорил о себе, о своих неудачах. Выходило так, что он даже страдал, мучался разлукой, но не решался подать о себе весть, сознавая свою вину перед ней и не рассчитывая на снисхождение. Да, он поступил некрасиво. Но не потому, что злой и вконец испорченный человек. Может быть, и на этот раз его подвела художественность натуры…
Вера продолжала внимательно смотреть на Иржанова, не опуская глаз. Думала с горечью и недоумением: «Как могла я верить ему?! Ведь он только о себе, только о себе… Даже не подошел к кровати дочери».
— Ты, может быть, посмотришь на Ирину? — холодно спросила она.
— Да, да, — засуетился, вставая, Иржанов.
«У нее в метрике нет отца, — снова царапнула Веру мысль. — Неужели взрослой она осудит меня?»
Девочка во сне старательно жевала соску. Возле ее правого уха темнела родинка. На том же месте, что и у него.
У Анатолия внутри что-то затеплилось. Пожалуй, он готов зарегистрировать этот брак. Там, конечно, будет видно, подходят ли они друг другу. На два-три месяца можно подбросить Иришку деду и бабке. Они размякнут. Правда, первое время Вере придется работать за двоих, пока он станет на ноги. Можно будет начать большую картину. И что-нибудь для клуба…
Иржанов возвратился к столу, сел.
— Ты хочешь, чтобы мы зарегистрировались? — словно решившись на самоотверженный поступок, спросил он.
У Веры гневно дрогнули ноздри. Она хочет! Она!.. Он готов облагодетельствовать ее. Нет, жизни не будет — ни опоры, ни доверия. Ей противно сейчас было в нем все: холеное лицо, аккуратный зачес, тяжелый, как у маминого Жоржа, подбородок.
— Вот что, — глухо сказала Вера, поднимаясь, и губы у нее сразу побелели, — будем честны: я тебя не только не люблю, но даже не уважаю.
Иржанов встал.
— Ну, Верочка, ты слишком строга ко мне, — еще на что-то надеясь, жалобно сказал он. — Ну, я оступился. Это может случиться с каждым. Что же, нельзя человеку протянуть руку? Тем более что я люблю тебя, как никогда никого не любил.
Анатолию и самому сейчас казалось, что это все так. Но она-то теперь ясно чувствовала фальшь. Он говорил ей тогда, — ох, да как же это было давно! — что полюбил с первого взгляда и навечно, что до встречи с ней ему казалось, мол, богаче человек увлекающийся, но теперь он понял — в одной любви может быть найдено все. Он при девчатах в общежитии пытался, стоя на коленях, шнуровать ей туфли, хотя она противилась этому. А через полчаса приставал к Анжеле…