Лешка, облокотившись о каменные перила, глядела на пляску рыб. Кто-то остановился рядом с ней. Она недовольно подняла голову и чуть не вскрикнула: Шеремет!
Он похудел, еще больше загорел — совсем цыганенок, кожа натянулась на скулах. А темные глаза сияют радостью. Да он, оказывается, умеет улыбаться — застенчиво и открыто.
— Здравствуй, — говорят его губы, а глаза добавляют: «Наконец-то я снова увидел тебя!»
На нем синий костюм, рубашка с отложным воротничком. Кольца волос синевато, влажно блестят на голове.
— Здравствуй, — отвечает Лешка на пожатие его руки, а глаза спрашивают: «Ну где ты так долго пропадал? И почему сбежал? А теперь опять исчезнешь?»
— Пойдем к шлюзам? — предлагает Виктор.
Лешка же ясно слышит другое: «Подожди немного, я тебе все расскажу. И сбегать больше не собираюсь, ты же видишь, какой я стал послушный».
— Пойдем, — соглашается она.
Они долго идут, взявшись за руки, будто всю жизнь вот так и ходили и нет в этом ничего необычного. Садятся под тополями, недалеко от шлюзов, в балочке, на глухом, безлюдном повороте дороги. Балочку эту Лешка прозвала «Розой пятиморских запахов»: в разные времена года в ней то пряно тянет маслиной, то медом акации, то морем и степными травами.
Как это ни странно, говорунья Лешка молчит, а молчаливый Шеремет говорит без устали. Видно, у него так много накопилось невысказанного, так просилось в доверчивое признание, что он наслаждался неведомой ему раньше радостью быть откровенным.
Он рассказывал о предательстве матери, о смерти отца, о бегстве из семьи, бродяжничестве. Пятиморск он бросил потому, что считал: здесь все относятся к нему уже предвзято, а ему не хотелось, чтобы она скверно думала о нем, презирала его.
— Что же ты там делал? — спросила Лешка.
— Зимой работа на овощном складе, а с весны — матросом на водной спасательной станции.
— Я знала, что ты хороший, — тихо сказала Лешка и положила свою руку на его.
Виктор, вздрогнув, отдернул руку.
— Нет, ты не говори так, я плохой. — Он побледнел. — Очень… Даже сидеть возле тебя не имею права. Ты ничего не знаешь…
— Нет, знаю: ты хороший.
Он вдруг припал лицом к траве у ее ног и замер, только плечи вздрагивали.
Лешка не испугалась, не удивилась, лишь осторожно, едва прикасаясь, гладила его иссиня-черные волосы, говорила, как Севке, когда он нуждался в успокоении:
— Ну что ты, не надо, Витя, не надо…
Может быть, он впервые в жизни плакал, и надо было ему дать выплакаться.
— А если бы… если бы ты узнала… что я совершил преступление?
Лешка со страхом посмотрела на него. Шутит? Испытывает? Но нет, он напряженно, мучительно ждал ответа. Год назад она сказала бы… Но это год назад…
— Смотря какое, — сказала она, — и надо в душе человека разобраться. Почему совершил? Возможно, даже помочь выбраться из ямы. Разве настоящий друг оставит в беде?
Он вскочил на ноги.
— Ты правду? Правду?!.
Схватил ее за руки, поднял с земли, задыхаясь, выкрикнул:
— Теперь все, все!..
Лешка еще не понимала, что означает это «все», но почувствовала: в ней он нашел какую-то необходимую ему решимость, опору, она придала ему силы, стала для него самым необходимым человеком. Если не она — погибнет.
— Я тебе сегодня вечером все расскажу… Не могу сейчас, при солнце…
— Хорошо, Витя, но мне в ночную…
— Я потом провожу…
Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…
Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала почти спокойно:
— Я слушаю, Витя.
На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.
С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывался: «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»
Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы по этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.
— Вы меня не трогайте, — глухо произнес Шеремет. — У меня своя дорога.
Верхняя губа Валета полезла к носу, открыла острые желтые зубы.