Риза Грин
Девять месяцев из жизни
1
В последний день учебного года у меня всегда бывает одно и то же ощущение. Оно, наверное, похоже на чувства свежевыпущенного зека, когда тот переступает порог тюрьмы, – будто сердце сейчас взорвется от предчувствия полной свободы, и при этом нет никакой уверенности в том, что не проснешься завтра на своей тюремной койке. Есть, конечно, разница – вряд ли воображение зека греет перспектива неспешных экскурсий по магазинам в рабочее время и утренних занятий тайским боксом в полупустом зале, – но тем не менее... И в моей прошлой студенческой жизни, и в нынешней реинкарнации в качестве миссис Стоун, консультанта по поступлению в высшие учебные заведения, я всегда любила последний день учебного года.
На других работах последнего дня просто не существует. В моей недолгой юридической карьере (от которой у меня осталась только глубочайшая ненависть к сточасовой рабочей неделе, туго набитой воодушевляющими темами типа «Проект предварительного соглашения о займе под залог недвижимости нежилого фонда») такой вещи, как последний день, и быть не могло – если не считать счастливого дня увольнения. Каждый двадцатичетырехчасовой период плавно перетекал в следующий, частенько без захода домой, а стопки бумаг на моем столе становились все выше и выше, пока весь мой кабинет не обрастал стогами неразобранных документов. Отпуск никак не менял ситуации. Я не в состоянии расслабиться и спокойно отдыхать, если знаю, что каждый день, когда я валяюсь у бассейна, приносит новый стожок бумаг на мой стол, и в следующие выходные я буду до утра разбирать завалы, накопившиеся за жалкие пять дней отпуска. Нет, такой дивной вещи, как последний день, в реальной жизни просто не существует. Поэтому меня очень радует, что я уже давно не в реальном мире. Мир, в котором я теперь живу, называется система образования. Даже еще лучше – система элитного частного образования, что переводится как хорошая зарплата, короткий рабочий день, никаких занудных формальностей и, разумеется, Последний День.
И вот я закрываю дверь своего кабинета и выхожу в восхитительный июньский лос-анджелесский полдень. Ласковое солнышко и целых три месяца свободы впереди – так и хочется запрыгнуть в машину, не открывая двери; но, во-первых, на мне туфли на семисантиметровых шпильках, а во-вторых, я все-таки не тот человек, который запрыгивает в машину, не открывая двери. К тому же я замечаю стайку учеников, болтающихся у школьной парковки. Подходя ближе, я слышу, как они обсуждают планы на время, оставшееся перед отъездом на учебу, – кто едет в Калифорнийский технологический, а кто – в Европу, где, как думают их родители, они будут «учиться», или, как думают и сами детки, и я, и колледж, – оттягиваться с такими же провинциальными американскими лоботрясами, которым для резюме нужна «учеба за рубежом». Ну и, разумеется, выпивка, которую можно приобретать без удостоверения личности.
Не будь сегодня последний день учебного года, я бы им обязательно помахала и поздоровалась, но мое законное лето уже несколько минут как началось, и мой интерес к юным мерзавцам равен нулю. Поэтому я как ни в чем не бывало прохожу мимо, делая вид, что никого не вижу, хотя они стоят метрах в шести от моей машины. Однако этот номер не проходит.
– Здравствуйте, миссис Стоун, – это Марк, один из моих подопечных. – Хорошая машина. А вы крышу опустите?
У юридического периода моей биографии все-таки имелись свои плюсы: денег у меня было значительно больше, чем свободного времени, чтобы их тратить. В итоге у меня скопилась сумма, достаточная – для того, чтобы делать такие покупки, как будто я все еще юрист, хотя моя нынешняя зарплата раза в три меньше, чем была тогда. Так что машина, о которой говорит Марк, – это двухместный «мерседес»-кабриолет, и я обожаю ее до смерти. В принципе, преподавателю не стоило бы ездить в школу на такой броской машине, но в школе Бэль-Эйр это не проблема. На школьной парковке рядочками стоят куда более дорогие модели «мерседесов» – их некоторые наши детки получают на свой семнадцатый день рождения.
Я смотрю на Марка и обдумываю варианты ответа. Крышу я опускаю крайне редко – в основном из-за того, что так до конца и не освоилась в роли «дамы-в-кабриолете-с-развевающимися-по-ветру-длинными-волосами». На парковке и на светофоре я смотрюсь шикарно, но как только скорость переваливает за три мили в час, волосы тут же облепляют лицо и пачкаются в блеске для губ. Я опробовала все варианты установки ветрового стекла, поставила еще одно за своим сиденьем, но каждый раз все заканчивалось картинкой из «Семейки Адамс»: братец Оно за рулем шикарной машины. Один раз даже попыталась замотаться шарфиком, как Джеки Кеннеди, но я выглядела ужасно смешно и стащила его с головы, не успев выехать из гаража, потому что на улице стоял сосед, и я не могла появиться перед ним в огромном старом шарфе, завязанном под подбородком.
Однако сегодня я чувствую, что готова позволить себе любые вольности. К черту блеск для губ, думаю я, лето, свобода, и загорать я буду без лифчика.
Я смотрю Марку прямо в глаза:
– Именно это я и собираюсь сделать. А теперь разрешите откланяться на ближайшие несколько месяцев.
С этими словами я прыгаю в машину, нажимаю кнопку, которая автоматически опускает крышу в багажник, и оставляю Марка со товарищи в облаке пыли. Аста ла виста, детки, думаю я.
Как каждый нормальный житель Лос-Анджелеса, я тут же беру мобильник и звоню. Пришло время выйти на связь с моим матримониальным подельником. После двух звонков он снимает трубку:
– Эндрю Стоун, слушаю.
– А я уже все, – объявляю я. – Надеюсь, ты очень завидуешь?
– Ужасно завидую. Мои поздравления. Ты нас сегодня встретишь на аджилити?
К сожалению, это красивое слово означает не школу по фанк-йоге и не секс-тренинг у нью-эйджевцев. Мой муженек говорит о занятиях на собачьей площадке, которые он посещает с Зоей, нашим трехлетним терьером пшеничного цвета. На случай, если вы не являетесь упертым собачником, поясняю: аджилити – это соревнования, на которых собаки носятся как угорелые по полю, утыканному барьерами, лесенками, тоннелями, сетками и прочими смертоносными устройствами. Рядом с ними с той же скоростью должны нестись хозяева (в нашем случае – Эндрю), чтобы информировать собачку, куда бежать дальше и что при этом делать. Эндрю уверяет, что занимается аджилити ради развлечения, но это полная фигня, потому что Эндрю ничем не занимается только для развлечения. Он считает это настоящим спортом и относится к нему очень серьезно. Он даже купил пластиковую сетку, растянул ее в гостиной и три раза в неделю скачет через нее вместе с Зоей. По-моему, он лелеет тайную надежду, что тренер выберет его своим ассистентом. Я отклеиваю волосы от губ:
– Встречу я вас, встречу. Собственно, я уже еду. Одно время я ходила с ними на аджилити каждую неделю, но потом его перенесли на субботу утром, а в субботу утром я бегаю в парке со своей подругой Стэйси, и в итоге бег победил. Но сегодня у них показательные выступления, и я хочу поболеть за Зою. Думаю, для поддержания уверенности в себе собакам тоже периодически нужны радостные вопли болельщиков.
– Прекрасно, – говорит он. – Сейчас я тут закончу, и скоро увидимся. Целую.
– Целую, – говорю я. – Пока.
Я заканчиваю разговор и собираю разметавшиеся по лицу волосы, пытаясь увязать их в хвостик, при этом рулю локтем и набираю номер своей подруги Джули.
– Але!
– Привет, Джул, это я. Ну так как, мы сегодня обедаем?
Джули – одна из моих ближайших подруг, каковой факт продолжает удивлять меня все семь лет нашего знакомства. Людей, настолько не похожих друг на друга, надо еще поискать. Если я всегда была мизантропом и циником, Джули – самый благостный, доброжелательный и позитивно настроенный человек на планете. Все эти дурацкие тесты про наполовину пустую и наполовину полную бутылку коньяка написаны про нас с Джули. И жизнь у нее всегда была позитивная и благостная, и ничего плохого с ней никогда не случалось. Вообще-то я терпеть не могу таких людей и никогда не отказывала себе в удовольствии похихикать у них за спиной, так что у меня нет никакого достойного объяснения, почему я могу спокойно переносить ее благообразность и позитивность. Единственное, что приходит в голову, – это инстинкт, который лучше меня понимает, чего мне не хватает, и он тянет меня к Джули, как малокровного к парному мясу.