Одним словом, я умираю от голода, настроение на нуле, и тут, на полдороге до ресторана, по радио пускают «Джека и Диану» – чудесную песню, родную и близкую всему нашему поколению или, по крайней мере, тем из нас, кто жил в провинции. И вы тоже, наверное, считаете, что те, кто вырос в восьмидесятые, прекрасно знают ее слова, правильно? Неправильно. Все вступление Эндрю дудел свое ду-ду-ду, а когда пошел текст, повернулся ко мне, изображая, что поет в микрофон:
– Ити-бити-и-и, про Джека и Диану-у-у.
Ити-бити, блин. Ити-бити про Джека и Диану. Или ему вообще не важно, что это значит? В общем, я не выдерживаю.
Разумеется, после того как я на него наорала, он заставил меня извиняться шестнадцать раз. Что я и сделала, хотя и весьма мерзким тоном и без тени раскаяния. Но теперь, когда у меня в желудке тихо переваривается еда и я больше не злобный кровожадный монстр, мне становится неловко за свои вопли. Так что я смягчаю голос и пытаюсь разрядить обстановку:
– Извини меня, хорошо? Перестань злиться.
Он выпячивает нижнюю губу, чтобы показать, как я затронула его чувства.
– За что ты извиняешься? – спрашивает он. Это ритуал мы проводили уже миллион раз. В этом месте мне полагается говорить, что я извиняюсь за свою вредность.
– Извини, что была такой вредной. Он с важным видом кивает:
– Ты была отвратительной.
– Я знаю. Я же сказала, что извиняюсь.
– Скажи еще раз, – требует он. Я вздыхаю:
– Я извиняюсь, хорошо? Он опять кивает:
– Извинения приняты.
В это время мимо нашего стола пробегает маленький мальчик, расставив руки как крылья, натыкается на мой стул, и я проливаю минералку себе на колени. Родители сидят на другом конце ресторана и явно не обращают на него никакого внимания. Не успеваю я ввернуть какую-нибудь гадость про то, как здорово иметь маленьких деток, Эндрю многозначительно прочищает горло:
– Я тут провел некоторые исследования.
– Исследования... на тему чего? – спрашиваю я, откусывая кусочек омлета.
Он выпрямляет спину и расправляет плечи:
– На тему беременности.
Я громко глотаю и подымаю брови:
– Серьезно? Ну, и что ты наисследовал?
– Я просмотрел статистку по беременности после тридцати. Все не так просто, как ты думаешь. На сайте Опры есть целый раздел про женщин, которые не решались завести ребенка до тридцати или сорока, а потом не могли забеременеть, потому что было слишком поздно.
Значит, вот откуда взялись ночные речи. Даже не знаю, что меня больше беспокоит – то, что он проводит исследования на тему беременности, или то, что в этих исследованиях он руководствуется сайтом Опры.
– Ладно, – говорю я. – Только мне тридцать, а не за тридцать.
Он кивает:
– Знаю, но у нас может уйти не один год, чтобы забеременеть. А если придется делать искусственное оплодотворение, то еще больше, и к тому времени тебе будет не меньше тридцати пяти, а это означает высокий риск врожденных дефектов и синдрома Дауна.
Мальчишка снова пробегает мимо нашего стола. Я дожидаюсь, пока он поравняется со мной, и корчу ему такую страшную рожу, что он тут же несется к своей мамаше. Теперь я эту возможность не упущу.
– Видел? – говорю я. – Я вредная злобная баба, которая пугает маленьких деток. Ты не понимаешь? Они раздражают меня. Они мне не нравятся. Как я могу быть матерью?
– Наш ребенок никогда таким не будет, – отвечает мне Эндрю. – Мы не дадим ему таким стать.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на мальчишку, и вижу, что он забрался в отдельный кабинет и выдавливает кетчуп на стопку чистых тарелок.
– Помнишь, как было с Зоей? – говорит Эндрю. – Мы ее приучили к порядку, не позволили хозяйничать в доме и помыкать нами, так что теперь она милая, воспитанная собака. То же самое будет и с детьми.
Может, он и прав. Может, меня не дети раздражают, а их родители. Ребенок-то не виноват, что никто ему не говорит нет. Если бы мне никто не говорил нет, я бы тоже, наверное, делала всякие глупости, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.
– Не знаю, – говорю я. – Просто не нравится мне все это, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, сама беременность – мне дурно от одной мысли. Я не хочу девять месяцев ходить жирной коровой, а если еще тошнить по утрам будет? Джули мне порассказала всяких гадостей – например, про одну тетку, которая везде ходит с чашечкой, чтобы слюну сплевывать. О самих родах я даже думать не хочу. А кормление грудью? Нет ничего отвратительнее кормления грудью. Никто не должен сосать мою грудь, кроме тебя, а когда ты это делаешь, оттуда не должна вылезать еда. Это омерзительно.
Лицо Эндрю меняется, видно, что он начинает злиться. Ой-ой. Не слишком ли далеко я зашла... Он понижает голос, и я понимаю, что слишком.
– Лара, – говорит он. – Мне надоело слушать одни и те же дурацкие отговорки. Уже больше года ты говоришь, чтобы я тебе дал время, – я дал тебе время. Теперь моя очередь. Я хочу ребенка, и я не хочу больше ждать. Мне уже тридцать один, а это значит, что мне будет почти пятьдесят, когда наш ребенок закончит школу. – Он замолкает, а когда снова начинает говорить, его голос дрожит. – Когда мой отец умер, ему был пятьдесят один год. Больше ждать я не хочу.
Я в шоке. Слезы неумолимо подступают к глазам. Значит, вот в чем дело. Отец. Могла бы и раньше догадаться. Теперь все начинает проясняться. Я изо всех сил стараюсь не разреветься – и потому что я его расстроила, и потому что этот сет я явно проигрываю.
– И что ты предлагаешь?
Он смотрит мне в лицо, и я вижу, что у него тоже слезы в глазах.
– Я хочу сказать, что, если ты серьезно относишься к нашему браку, тебе, наверное, придется пересмотреть свою систему ценностей.
Я чувствую, что мне вдруг не хватает воздуха, как будто сильно врезали поддых.
Дождалась. Вот она, моя красная лампочка с надписью «готова».
Десять часов спустя я сижу голая на полу в ванной и шепчу в телефон.
– Привет, это я, – говорю я.
– Почему ты шепотом говоришь? – спрашивает Джули.
– Потому что не хочу, чтобы Эндрю слышал.
– Почему?
Я делаю глубокий вдох и в двадцатый раз пытаюсь решить, стоит ли ей говорить. Стоит. Больше просто некому. А что, если она всем расскажет? У нее ведь язык без костей. Не расскажет. Если я попрошу не рассказывать – не расскажет. Все, говорю.
– Лара, что случилось? У тебя все в порядке?
– Все в порядке. Хочу тебя спросить кое о чем, только ты должна поклясться, что никому не расскажешь. Даже Джону, – говорю это и уже знаю, что Джону-то она наверняка расскажет. Блин, что я делаю?
– Клянусь, клянусь. Ну, что? Делаю еще один глубокий вдох.
– Ну, предположим, мы с Эндрю трахались без презерватива или чего-нибудь такого. Как я узнаю, что забеременела?
– Аа-а-а-а-а! – визжит она. – Боже мой! Значит, вы, ребята, тоже стараетесь? Это же чудесно! Ты представляешь, как здорово будет вместе ходить беременными?
Блин. Зачем я это сделала? И главное, тут же в голову приходит прекрасная идея рассказать про случайно порвавшийся презерватив, что было бы идеальным прикрытием моего интереса к теме. Поздно. Блин, блин, блин.
– Ну, не то чтобы стараемся. Я не строю температурных графиков, ничего такого. Мы просто решили не предохраняться и посмотреть, что из этого получится.
Я не сообщаю ей, что я и так вижу, что из этого получается. Никакого секса не получается, вот что. Я не могу получать удовольствие, когда нервы на взводе. Все время я только и думала о том, что вот, сейчас мы заделаем ребеночка, и жизнь больше никогда не будет такой же. И о том, что у меня уже нет возможности передумать, если я забеременею. Не пойдешь же делать аборт, если тебе тридцать, ты замужем и муж тебя прессует по поводу детей. Потом началась полная паранойя: я начала думать о том, что, как только моя дочь начнет водить машину, я уже никогда не смогу спокойно заснуть, что придется бороться с татуировками, отгонять от нее парней и пристраивать в хорошую частную школу. В течение десяти минут я успела помучиться всеми проблемами, с которыми может встретиться ребенок на протяжении жизни. А когда Эндрю кончил, клянусь вам, я слышала, как его живчики спорят, кто из них меня оплодотворит. Одним словом, если так пойдет и дальше, я даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще испытать оргазм.