– Bay, – говорит Эндрю, вылезши наконец из спальни с голым пузом и в боксерах. – Если бы я знал, что тебя так воодушевят гости из знойной Мексики, я бы сдавал комнату землячеству под национальные праздники.
– Очень смешно, – говорю я. – Иди одевайся. Первая может прийти уже через пятнадцать минут.
Сожрав английскую булочку с ореховым маслом и джемом и кинув тарелку и нож в раковину, он удаляется в спальню. О-хо-хо, думает моя идеальная ипостась, укладывая их в посудомоечную машину. Нет конца женским трудам.
Звонок раздается ровно в десять ноль-ноль. Пару секунд я раздумываю, не надеть ли зеленый клетчатый передничек, который коллеги подарили мне на девичник, но потом решаю, что это будет слишком. Быстренько сверяюсь со списком – десять ноль-ноль это у нас... Эсперанца – и бегу к двери.
Эсперанца, кстати, единственная претендентка, которую мы нашли не через агентство. (Впрочем, «агентством» эту тусовку можно назвать только с некоторой натяжкой. Где его откопал Эндрю – я даже не представляю, знаю только, что заправляет этим подпольным рынком нянь некая нелегалка по имени Мирна. Она тоже берет свой процент, но значительно меньший, чем официальные агентства.) Эсперанца нам досталась по рекомендации соседской няни. Услышав, что мы ищем кого-нибудь, она сообщила мне, что ее подруге по церковной общине нужна работа, и попросила посмотреть ее. Единственные сведения о претендентке – это ее имя и то, что, по словам соседской няни, «она не очень хорошо говорит по-английски». Я уже собиралась сказать «спасибо, не надо», но Эндрю настоял, чтобы мы ее все-таки посмотрели, поскольку, по его мнению, хорошее знание английского не является необходимым для няни. Напротив, он считает это скорее недостатком, потому что чем лучше английский, тем больше ей придется платить. Да и вообще, насколько я поняла, зарплата лос-анджелесской няни напрямую зависит от того, насколько она ассимилирована в американскую культуру. Англоговорящий персонаж с грин-картой, правами и машиной может претендовать на солидную зарплату, а свежеприплывший нелегал, скрывающийся от иммиграционных властей, ездящий на автобусе и не понимающий ни бельмеса, согласится на очень скромную сумму, потому что няня – это все-таки не панель и не химзавод. Эндрю определенно настроен на второй вариант. Главное, чтобы мы друг друга понимали, сказал он, а большего от ее знаний английского не требуется. К тому же, если мы наймем эту Эсперанцу, нам не придется никому платить процент. Так что пока она у нас идет под номером один, по крайней мере, по мнению Эндрю.
Я открываю дверь и вижу на пороге двух женщин. Одна из них отступает на шаг назад, вторая сразу начинает говорить:
– Добрый день, вы Лара?
Английский идеальный. Даже акцента нет. Если это называется «не очень хорошо говорить по-английски», то я уж не знаю, что значит «хорошо». Я киваю, и она протягивает мне руку.
– Меня зовут Мария. – Она указывает на вторую женщину, и та расплывается в широкой золотозубой улыбке. – Это Эсперанца. Я пришла с ней, чтобы помочь на собеседовании, потому что она не очень хорошо говорит по-английски. То есть немножко говорит, но она очень волновалась и попросила меня помочь.
Подождите, думаю я. Она что, пришла на собеседование с переводчицей? Что-то мне это не нравится.
Я приглашаю их в дом и веду наверх в гостиную, где нас встречает Эндрю. Я многозначительно поднимаю брови:
– Эндрю, это Эсперанца, а это ее подруга Мария. Мария пришла помочь Эсперанце на случай, если у нее будут затруднения с языком. – Поворачиваюсь к женщинам: – Это мой муж Эндрю.
– Ола, – говорит Эндрю, и они обе хихикают, как школьницы.
Зайдя в гостиную, Мария усаживается на диван между мной и Эндрю, а Эсперанца садится на стульчик напротив нас.
– Вы, наверное, хотели задать какие-нибудь вопросы?
– Да, – говорю я. – Она вообще не говорит по-английски?
Я отвратительно себя чувствую, говоря о женщине в третьем лице, как будто она не сидит с нами в одной комнате, но у меня нет выбора. В испанском у меня не было никакой практики со школьных лет. Услышав мой вопрос, Мария приобретает несколько озабоченный вид.
– Немножко говорит, но она может научиться. Она хочет научиться. – Она кидает быстрый взгляд на Эсперанцу и что-то говорит ей по-испански. Эсперанца отвечает, и Мария снова поворачивается ко мне: – Она говорит, что хочет учить язык. Она здесь живет всего семь месяцев.
– Ничего страшного, – говорит Эндрю. – Без проблем. С этим мы справимся. Но проблема, о’кей?
Эсперанца улыбается ему. Мария улыбается ему. Я пронзаю его смертоносным взглядом.
– Он говорит по-испански? – спрашивает Мария. – Устед абла эспаньел, си?
– Си, – говорит он. – Myй буэно.
Так, поехали. Эндрю считает, что он свободно говорит по-испански, потому что его няня учила его миллион лет назад, а потом он ругался по-испански с парнями из школьной бейсбольной команды. Как меня это раздражает. Каждый раз, когда мы едем в Мексику, он упорно пытается общаться по-испански, при этом постоянно забывает именно те слова, которые нужны в данный момент, а на попытки построить предложение как-нибудь иначе у него уходит по полчаса, что просто выводит меня из себя. Впрочем, это к делу не относится. Не Эндрю будет проводить с этой женщиной круглые сутки в течение трех месяцев (и, если Эд поможет, два дня в неделю весь следующий год). Это буду я. А я, разумеется, знаю пару десятков испанских слов, но совершенно не помню, как у них строится предложение, как спрягаются глаголы или как образуется прошедшее и будущее время. И несмотря на уверения Марии, что Эсперанца говорит, но сейчас волнуется, я пока не вижу даже намека на понимание в ее глазах. Я, конечно, с удовольствием не платила бы процент агентству, поданный вариант мне видится абсолютно неприемлемым.
Эндрю, похоже, так не считает.
– Донде эста трабаха антес де аора?
Эндрю, дорогой. Даже я знаю, что фраза «Где вы раньше работали?» должна быть построена совсем не так. Впрочем, Эсперанцу это не смущает.
– Эн ун сентро Лара бебес.
Эндрю беспомощно смотрит на Марию.
– Она работала в детском саду.
Эндрю оборачивается ко мне с радостной улыбкой, как будто этот факт должен компенсировать то, что она не понимает ни слова по-английски.
Какое-то время они втроем продолжают свою дурацкую лингвистическую игру – Эндрю выдает корявую фразу на псевдоиспанском, Эсперанца отвечает на настоящем испанском, Эндрю не понимает, Мария переводит, – из которой я узнаю, что Эсперанца будет готовить, убирать, стирать и делать любые другие хозяйственные дела, какие мы захотим, что она вырастила трех детей, оставила их с мужем в Гватемале и шлет им все деньги, которые здесь зарабатывает.
Эндрю слушает про эти ужасы и сочувственно трясет головой.
– Мне очень жаль. Ло сиенто, – говорит он. – Эс муй террибле.
Боже мой. Надо это срочно прекращать, пока он не предложит ей въехать сегодня вечером.
– Прошу прощения, – говорю я. – Но она не знает ни слова по-английски, а я не знаю ни слова по-испански. Как, по-вашему, мы будем общаться?
Эндрю и Мария смотрят на меня на законченного эгоиста и разрушителя дружбы между народами. Видя, что я не выказываю такого энтузиазма, как мой компадре, Мария поворачивается к Эсперанце и начинает тараторить по-испански, а Эсперанца с той же скоростью тараторит в ответ. Подозреваю, она ей говорит, что, если она надеется получить работу, лучше бы ей заговорить по-английски, потому что Эсперанца вдруг громко стучит рукой по столу.
– Стол, – говорит она.
Я не уверена, надо ли мне выражать восторг или что-нибудь еще, и я смотрю на Марию, которая одаривает меня улыбкой типа «ну-вот-а-вы-боялись». Эсперанца сверкает золотым зубом. А потом так же неожиданно выдает еще одно слово.