Я то лежал на соломенном тюфяке, то мерил шагами камеру. Меня окружала тьма. Я стал очень чуток к звукам. Слышал шуршание крысиных лапок по соломе, отдаленные стоны узников, эхо шагов стражника, оставляющего поднос у двери. По звукам я научился с точностью определять расстояние и направление. Видимо, я стал также более восприимчив к запахам, хоть и старался не обращать на них внимания. Я мог бы поклясться, что в тошнотворном воздухе камеры долгое время держался запах гниющей плоти. Интересно, что произойдет, если я умру? Сколько бутылок с водой и кусков хлеба уберут, прежде чем стражнику придет в голову проверить, жив ли его узник? Ответ на этот вопрос мог оказаться для меня крайне важен. Запах смерти и разложения держался в камере не менее недели.
Как я ни сдерживался, как ни боролся с искушением, в конце концов у меня осталась одна пачка сигарет. Я открыл ее и закурил. Рейн принес мне большой блок «Салема», и я выкурил одиннадцать пачек. Двести двадцать сигарет. Я знал, что выкуриваю сигарету за семь минут (когда-то давно я засекал время по часам). Значит, я потратил на курение одну тысячу пятьсот сорок минут, или двадцать пять часов сорок минут. Я был уверен, что перерыв между сигаретами составлял по меньшей мере час, даже полтора. Пусть будет полтора часа. На сон у меня уходило от шести до восьми часов в сутки. Следовательно, шестнадцать-восемнадцать часов я бодрствовал, и таким образом выкуривал за день десять или двенадцать сигарет. Нетрудно было подсчитать, что Рейн посетил меня примерно три недели назад. Он говорил, что я сижу в тюрьме четыре месяца и десять дней. Значит, уже пять месяцев. Я берег последнюю пачку «Салема», как мать ребенка. Когда сигареты закончились, мое настроение резко ухудшилось. И вновь прошло много времени.
Очень часто я думал об Эрике. Справлялся ли он с обязанностями монарха? Какие задачи перед собой ставил? С какими трудностями сталкивался? Почему ни разу не спустился в темницу, чтобы помучить меня? Забудут ли обо мне в Амбере, согласно королевскому повелению? Никогда, решил я. Куда подевались все мои братья? Почему ни один из них не установил со мной связь? Ведь это было так просто: достать из колоды карту и вызволить меня из беды. Однако никто этого не сделал. Иногда я вспоминал Муари, последнюю женщину, которую любил. Чем она занимается? Вспоминает ли обо мне? Наверное, нет. Может, она стала любовницей Эрика или вышла за него замуж. Просила ли она, чтобы меня освободили? Наверное, тоже нет. А где мои сестры? Впрочем, к чему вспоминать о них. Все они ведьмы.
Я уже был слепым и раньше, в восемнадцатом веке, произошло это на Отражении Земля после сильной вспышки пороха. Слепота моя продолжалась около месяца, и зрение постепенно ко мне вернулось. Эрик же лишил меня глаз навечно. Я часто просыпался в холодном поту от собственного крика, весь дрожа, потому что мне мерещился железный прут, на мгновение застывший прямо перед глазами затем прикоснувшийся к ним!.. Я застонал, вскочил с тюфяка и начал ходить по камере.
Нет ничего страшнее чувства беспомощности, а я был бессилен что-либо изменить. Как ребенок в утробе матери. Я продал бы душу дьяволу, лишь бы вновь стать сильным и здоровым. Я продал бы ее и за меньшее: возможность вернуть зрение хотя бы на час и остаться наедине с Эриком, пока я буду драться с ним на дуэли. Я лег ни тюфяк и заснул. Когда я проснулся, у двери стоял поднос с хлебом и водой. Я поел и вновь принялся мерить шагами камеру. Ногти на моих руках и ногах отросли до безобразия. Борода спускалась ниже пояса, волосы падали на лицо. Тело было грязным и вонючим и все время чесалось. Может быть, по мне ползали вши. Я никогда не думал, что принца Амбера можно довести до такого состояния, и поэтому задыхался от бессильной ярости. С детских лет я привык считать нас высшими существами: идеально чистыми, хладнокровными, несокрушимыми, совсем такими, как на картах. Я ошибался.