Тогда им не задали ни единого вопроса. Вообще не упоминали об этом — наверное, не хотели лишний раз причинять боль его матери, упорно отрицавшей очевидное и не желавшей ничего слышать с того самого дня, как возле Шэнк-Айленда обнаружили его лодку. Она была пуста. Самоубийство всегда считалось постыдным. Почти таким же постыдным, как возможность того, что мальчик, который родился и вырос на острове, утонул или не заметил приближение шторма. Вынужденные выбирать между этими двумя единственно возможными объяснениями, местные в конце концов предпочли просто не говорить о том, что некогда случилось с сынишкой Одри. Да и зачем? Бедняжка только-только потеряла мужа, погибшего от заражения крови, а теперь лишилась и единственного сына. К этому времени она уже пятнадцать лет стойко, без жалоб и сожалений несла на своих плечах бремя того обмана. И только в последние годы стала немного тревожиться.
Трубка вновь ожила.
— Джун Пети сказала…
— Джун Пети? Господи, в жизни не слышал такого идиотского имени.
— Так вот, Джун говорила, что их было двое. Она решила, что они из полиции. Но значков они не показывали, даже ни разу не обмолвились, зачем им понадобилась Бекка.
Естественно, он это знал — но вот говорить об этом матери не обязательно. Он и не собирался этого делать — достаточно с нее тайн и секретов. Ей было невдомек, как это Эрик Шиверс вдруг таинственным образом вновь вернулся в мир живых. Не знала она и о том, зачем ему вдруг это понадобилось. Естественно, ей было известно, что он часто пользуется фальшивыми именами, но наивно считала, что этого требует его работа. Мать всегда пребывала в блаженном неведении насчет того, как именно он зарабатывает себе на жизнь. Человек, чей родной дом едва-едва не был когда-то поглощен заливом, должен был, в ее понимании, с большим уважением и любовью относиться к природе, а не наоборот. Все, что родит земля, может быть использовано, и не один раз. И выживет тот, кто лучше всех приспособлен для такой жизни.
— А Джун не сказала, как они выглядели? — поинтересовался он, как будто не знал этого сам. Его мать ничего не должна была подозревать.
— Мужчина рыжий, и улыбается, как Чеширский кот. Лицо все в веснушках. Женщина высокая, волосы затянуты на затылке в хвост. Довольно страшненькая, сказала Джун.
— Эта твоя Джун, — сдавленным от ярости голосом перебил он, — всех считает страшненькими кроме себя и своих драгоценных дочерей. Интересно, сама-то она когда в последний раз смотрелась в зеркало? Страшна как смертный грех и вдобавок старее самого Ноя!
— В свое время у нас на острове она считалась первой красавицей.
— О да, велика радость! Учитывая, что тогда на острове с трудом можно было наскрести три сотни жителей.
— Да что это с тобой, сынок? Какая муха тебя укусила? С чего это ты так разозлился?
— Ничего. — Он с трудом взял себя в руки. — Прости, ма. Просто представил себе эту старую сплетницу, как она с горящими глазами нашептывает тебе все это по телефону… Она словно бы… жалеет тебя, что ли. И всегда так. Сначала когда умер отец. Потом когда я… — Он не договорил. Да в этом и не было нужды. — Слушай, а не ты ли, случайно, считалась первой красавицей острова? Возможно, Джун просто тебе завидует?
Мать рассмеялась своим журчащим смехом, и он вдруг подумал, что это самое приятное, что он услышал за всю эту неделю. Внезапно в трубке, как это часто случается с сотовыми телефонами, что-то громко затрещало. Голос матери на минуту пропал. Он поспешно распрощался, чувствуя, как горло стиснула злость — он всегда испытывал унижение, когда был вынужден вот так неожиданно прерывать разговор. Как бы там ни было, ничто не могло помешать ему, как обычно, сказать матери: «Доброй ночи» и «Я тебя люблю».
Сунув телефон под приемник, он снова нажал на газ и двинулся дальше. С утра зарядил дождь, и изрядно похолодало. Зато все последние дни на небе не было ни облачка, а солнце палило, как летом. В здешних краях весной всегда так. Внезапно он почувствовал острый укол зависти и сожаления: ведьонабыла на острове — том самом острове, который отверг его пятнадцать лет назад. За все это время он не осмелился побывать в тех местах — даже в Крисфилде. Те, кто разыскивает его, чтобы заставить понести наказание, никогда не смогут понять, что самое страшное и мучительное для него — оставаться вдали от того единственного места, которое он любил. Он сам сделал себя изгнанником — и хуже этого наказания не было ничего.