– Я? В Огайо.
– А, в колледже?
– Если бы. Бросил.
– А, значит, в армии?
– Если бы, – рукой с сигаретой брат Селены постучал слева по груди. – Мотор, – сказал он.
– В смысле, сердце? – сказала Джинни. – А что с ним такое?
– Не знаю я, что с ним нафиг такое. Я мелким перенес ревматическую лихорадку. Та еще нафиг заноза в…
– Ну, разве тебе не надо бросить курить? В смысле, разве ты не должен вообще не курить? Врач сказал моей…
– А-а, много они понимают, – сказал он.
Джинни ненадолго придержала коней. Очень ненадолго.
– А что ты делал в Огайо? – спросила она.
– Я? Работал нафиг на авиазаводе.
– Правда? – сказала Джинни. – Тебе нравилось?
– Тебе нравилось? – передразнил он. – Еще как. Я обожаю самолеты. Они такие клевые.
Джинни уже так увлеклась, что и не думала обижаться.
– И долго ты там работал? На авиазаводе.
– Я не знаю, бога в душу. Тридцать семь месяцев, – он встал и подошел к окну. Посмотрел вниз, на улицу, почесывая шею сзади большим пальцем. – Погляди на них, – сказал он. – Дурачье чертово.
– Кто? – сказала Джинни.
– Я не знаю. Кто угодно.
– У тебя палец будет хуже кровоточить, если держать книзу, – сказала Джинни.
Он ее услышал. Поставив левую ногу на оконное сиденье, он опустил пораненную руку на бедро. И продолжал смотреть на улицу.
– Все идут нафиг в призывную комиссию, – сказал он. – Мы теперь с эскимосами воевать будем[13]. Ты это знала?
– С кем? – сказала Джинни.
– С эскимосами… Уши открой, бога в душу.
– Почему с эскимосами?
– Откуда мне знать. Откуда, блин, мне знать, почему? На этот раз пойдет одно старичье. Кому под шестьдесят. Другим нельзя – только кому под шестьдесят, – сказал он. – Просто назначат им меньше часов… Большое дело.
– Тебе все равно не придется идти, – сказала Джинни, не имея в виду ничего такого, но запоздало почувствовав, что говорит что-то не то.
– Знаю, – сказал он быстро и убрал ногу с сиденья. Чуть приоткрыв окно, он выбросил окурок. Затем обернулся и сказал, стоя у окна: – Эй. Сделай одолжение. Когда придет этот малый, скажешь ему, я буду готов через пару секунд? Мне только побриться – и все. Окей?
Джинни кивнула.
– Хошь, потороплю Селену или вроде того? Она знает, что ты тут?
– Ой, она знает, что я тут, – сказала Джинни. – Я не спешу. Спасибо.
Брат Селены кивнул. Затем посмотрел напоследок долгим взглядом на раненый палец, словно прикидывая, выдержит ли он поход обратно в его комнату.
– Ты бы наложил на него лейкопластырь? Нет у тебя лейкопластыря или чего-то такого?
– Не-а, – сказал он. – Что ж. Не напрягайся.
Он побрел из комнаты.
Через несколько секунд вернулся и принес полсэндвича.
– Поешьте вот, – сказал он. – Хороший.
– Правда, я совсем не…
– Бери, бога в душу. Я его не отравил, ничего такого.
Джинни взяла полсэндвича.
– Что ж, большое спасибо, – сказала она.
– Куриный, – сказал он, стоя рядом с ней, глядя на нее. – Купил нафиг вчера вечером в гастрономе.
– Выглядит очень вкусно.
– Ну, так ешь.
Джинни откусила.
– Вкусно, а?
Джинни с трудом проглотила.
– Очень, – сказала она.
Брат Селены кивнул. Он рассеянно обвел взглядом комнату, почесывая впалую грудь.
– Что ж, думаю, лучше мне одеться… Господи! В дверь звонят. Ну, не напрягайся!
И был таков.
Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая с дивана, ища, куда бы выбросить или спрятать сэндвич. Затем услышала, как кто-то идет через прихожую, и сунула сэндвич в карман пальто.
В комнату вошел молодой человек среднего роста тридцати с небольшим лет. Ни его правильные черты, ни короткая стрижка, ни покрой костюма, ни рисунок фулярового галстука не давали никакой определенной информации. Он мог быть в штате – или пытаться устроиться в штат – какого-нибудь журнала. Мог играть в спектакле, прошедшем накануне в Филадельфии. Мог служить в юридической фирме.
– Привет, – сказал он сердечно Джинни.
– Привет.
– Видела Франклина? – спросил он.
– Он бреется. Он сказал мне сказать вам подождать его. Он скоро выйдет.
– Бреется. Боже правый.
Молодой человек взглянул на наручные часы. Затем уселся в красное камчатое кресло, закинул ногу на ногу и взял свое лицо в ладони. Словно из-за переутомления или перенапряжения глаз, он закрыл их и потер кончиками вытянутых пальцев.
– Это самое кошмарное утро за всю мою жизнь, – сказал он, отводя ладони от лица. Говорил он исключительно гортанью, словно так выдохся, что на диафрагму рассчитывать не приходилось.
13
Явный намек на Корейскую войну (1950–1953), в которой США поддерживали Южную Корею, а СССР – Северную.