* * *
В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у него продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между большим и указательным пальцами, в левой - сверток от Бендела, а во рту - Пост.
Он энергично трясет головой - отчего газета падает на пучок сельдерея, - чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я ему помогла, проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами, а потом бросает Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он смотрит на меня с важностью и обеими руками церемонно кладет пакет от Бендела на неубранную кровать.
- После обеда, - говорит он, видя, что я удивлена и сгораю от любопытства.
- Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?
- Нет.
Он добавляет:
- Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в дверь. Специально, чтоб тебя удивить, - и строго смотрит на меня сверху вниз.
* * *
- Ну, показывай, - говорю я, доев салат.
- Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?
- Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!
Он качает головой.
- Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет очень... - это смесь свежих овощей, сыра и жареных шампиньонов, залитая яйцами. Как только мы с ним покончили, я снова говорю:
- Теперь?
- Нет, в самом деле, - говорит он, - можно подумать, что ты никогда со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.
- Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше ничего не хочу.
- Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.
Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.
- Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно снова выкупать. Ты испачкала нос и даже брови. - Он берет салфетку и вытирает мне лицо.
- Хорошо, - говорю я. - Теперь я могу посмотреть, что в пакете от Бендела?
- Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку, и он раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День был тяжелый, и если я этого не сделаю, то могу заснуть.
Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в гостиную. Я сижу на подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет тарелки и возвращается с подносом в гостиную.
Вид у него спокойный и радостный; он закуривает сигарету, зевает и берет Пост.
Я ору:
- ЧТО В ПАКЕТЕ?
Он прикладывает палец к губам и хмурится.
- Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того такая дорогая квартплата, чтобы здесь не селились шумные люди. Старуха Крайслер сейчас же поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил. Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по крайней мере, одну историю с изнасилованием в неделю. А ей уже дней двенадцать не попадалось никакой мерзости.
- Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину столик. Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.
Он вздыхает, снимает ноги со стола, выходит и через минуту возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над головой руках по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени, чтобы снять с меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это жест, ставший для него привычным, не имеет ничего общего с состоянием моих запястий, по большей части, металл их едва касается.
- Ну вот, - говорит он, - теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.
Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть слоев тонкой бумаги, лежат пояс из черных кружев с резинками и пара светло-серых чулок. Мне неудержимо хочется смеяться. Я корчусь от хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то скелет, не то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка качается у меня перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.
- Боже мой, - стонет он, - до чего же у тебя экзотический вид!
Он захлебывается смехом, свистит, стонет. Нас обоих охватывает приступ внезапного смеха, как это бывает или с детьми на каникулах, или при особом, быстро проходящем опьянении, когда не можешь объяснить соседу смысл шутки, или когда сам не понимаешь какой-нибудь шутки, или когда не можешь перестать смеяться, даже если тебе уже плохо от смеха.
- Боже мой...
Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла пояс с головы и держу на коленях.
- Я осуществил, - говорит он улыбаясь, - свою старую фантазию. Когда я был подростком... Нет, когда мне было лет одиннадцать, или еще меньше... Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в одиннадцать, и в пятнадцать, и в двадцать два, и в тридцать два года... Черный пояс с резниками не в журнале, не в фильме, а на живой женщине! Ни одна из женщин, с которыми я спал, его не носила, ни одна... Пришлось мне позаботиться об этом самому.
Он подмигивает мне.
- Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.
Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один раз несколько лет назад хотела себе его купить. Но я себя в черном просто не представляла, если бы я купила, то розовый или, может быть, белый. Мы снова оба смеемся. Он описывает мне весьма дотошную продавщицу, которая его обслуживала. Это была женщина в возрасте наших матерей: дородная, безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед ним весь ассортимент поясов и показала особенности каждого: у этого пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная вставка, еще на одном особые зажимы; есть с розетками всех цветов из разных материй на зажимах и так далее. Все, разумеется, можно стирать в холодной воде.
- Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются, сударь, сказала она ему.
Он хотел было спросить, какова же другая, но раздумал, когда она ядовито спросила его:
- Угодно вам что-нибудь еще?
- Посмотрим теперь другую коробку, - радостно говорит он, отодвигая столик от дивана.
Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни на ковер; он опирается локтями на колени, а подбородком на ладони; волосы его еще не совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и падают на лоб. На нем белая хлопковая рубашка с засученными рукавами, расстегнутая на груди, волосы на груди наверху вьются, а книзу редеют; он натянул старые шорты.
- Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? - спрашиваю я. - На Робинзона Крузо на острове, который уверен в том, что костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!
Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад на валик, запускает руки в волосы и говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок:
- Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и все.
Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в меня пальцем, орет:
- Открывай другую коробку, шлюха, открывай, подлиза ты и плакса! Открывай, дерьмо!
- Хорошо, хорошо, сударь, - отвечаю я.
Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда не заходила, благоразумно считая, что моя кредитная карточка в Блумингдейле и это не дает мне достаточно поводов для соблазна. Я разворачиваю бумагу и вижу пару серых замшевых туфель, очень элегантных, на удивительно высоких каблуках.
- Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!
Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.
- Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!
- Что я хочу сказать? Это туфли.
- Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не нравятся? Ну, если не считать каблуков?