Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.
- Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки носить трудно, да и стоят они, должно быть, целое состояние. А так, конечно...
Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.
- Послушай, - говорит он, - я купил их не для того, чтоб ты их носила. Я хочу сказать, носила на улице.
Он мне показывает вещи от Бендела.
- Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я хотел бы... То есть, я говорю... Но если они тебе действительно не нравятся...
Мне вдруг кажется, что передо мной совсем молодой парень, который приглашает меня выпить с ним по рюмке и приготовился к тому, что получит от ворот поворот. Я таким никогда его не видела.
- Дорогой, - лихорадочно говорю я, - они очень хороши. Ты пощупай кожу. Конечно, я буду их носить.
- Я очень рад, - отвечает он.
В голосе его еще слышно смущение.
- Я надеялся, что они тебе понравятся.
Голос его становится обычным:
- Надень все это. Быстренько.
Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний) на мне только рубашка, и я быстро надеваю пояс. С чулками немного сложнее. Туфли мне в самый раз.
- Я взял с собой твои черные, - говорит он. - Я настоял, чтобы они нашли девушку с тем же размером. Она перемерила девять пар, пока я не остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой размер.
Каблуки настолько высоки, что наши головы почти вровень. Он прижимает меня к себе, кладет руки на мою грудь, обводит пальцами вокруг сосков. Глаза его почти ничего не выражают.
В серых радужках я вижу два миниатюрных отражения своего лица. Его руки спускаются ниже, на живот, к поясу, следуют его контуру, одну за другой трогают резинки, потом верх чулок. Уже почти стемнело. Он зажигает лампу за нами.
- Стой на месте, - говорит он мне, а сам садится на диван. - А теперь, - добавляет он чуть охрипшим голосом, - иди сюда. И не спеши.
Я медленно иду вперед по ковру. Иду мелкими осторожным шажками, мои руки неловко болтаются. Что-то гудит у меня в ушах, и дыхание мое становится тяжелее.
- Повернись, - говорит он, когда я уже в нескольких сантиметрах от дивана.
Я едва слышу его.
- Подними рубашку.
Я поворачиваюсь, держась очень прямо и прижимая подол рубашки к груди.
- Ты разочарован? - спрашиваю я, и голос мой звучит пронзительно.
- Шутишь? Ты восхитительна, - шепчет он позади меня, - восхитительна, кошечка.
Я закрываю глаза. Слушаю гул в ушах: каждая частица моего тела хочет, чтоб до нее дотронулись. Я стараюсь, чтобы у меня разложило уши, зеваю, трясу головой.
"Прошу тебя, прошу тебя..." - шепчет во мне какой-то голос.
- Стань на четвереньки, - говорит он. - И хорошенько подними рубашку. Заверни повыше, я хочу видеть твой зад.
Я рассматриваю серый ковер. Он теперь совершенно рядом с моим лицом.
- Иди на четвереньках, - очень тихо говорит он. - До двери.
Я ставлю вперед правую руку, потом правое колено, потом левую руку. Говорю себе: "Слоны так ходят?" Левое колено. Все это в полном молчании, которое нарушает вдруг спор за дверью квартиры. Хлопает дверь. Виолончелист, который живет ниже этажом, начинает играть упражнения, и я концентрирую внимание на начальных тактах. Я думала, что музыканты постепенно разогреваются, как жонглеры. Но этот вначале играет увлеченно и сильно, но за три часа все слабее и слабее. Он лысый и мрачный. Я его в лифте видела.
- Я больше не могу, - говорю я.
Мое тело как будто съеживается при звуке моего голоса. На секунду я кладу голову на ковер; когда стоишь, он жестким не кажется, но на самом деле для кожи неприятен. Высота каблуков мешает мне сесть так, как я хочу: поджав колени под подбородок и обхватив их руками.
- Что случилось? - ровным голосом спрашивает он.
- Я чувствую себя как идиотка.
Лампа в другом конце комнаты дает недостаточно света, чтоб я могла рассмотреть выражение его лица. Он закладывает руки за голову и откидывается на диванные подушки. Я, шатаясь, встаю и говорю:
- Ковер царапает.
Потом сажусь на ближайший стул, скрещиваю руки на поднятой рубашке. Один рукав спустился, и я его закатываю.
- Похоже, что мы уже были в такой ситуации, - говорит он, не глядя на меня. - Терпеть не могу собирать чемоданы. А еще больше разбирать. Последний раз я твой разбирал целую неделю.
Внизу виолончель рычит с такой силой, как будто бы музыкант сошел с ума.
- Я не понимаю, как ты все время забываешь, что я могу тебя побить? С тобой каждый раз приходится все начинать сначала. Прежде чем сказать мне: "Нет, я не хочу это делать", почему ты не думаешь о моем ремне? Почему ты ночь за ночью забываешь, что это такое? Вечно с тобой приходится спорить, дерьмовая потаскуха, а кончается тем, что ты делаешь как я говорю.
Он наклоняется ко мне, откидывает волосы со лба.
- Когда я иду на четвереньках, у меня такое впечатление, что я стала собакой... Я боюсь, что ты смеешься надо мной.
- Да, ты должна чувствовать себя идиоткой. Какая срань, шлюха! Захочу посмеяться над тобой, так скажу.
Я молча трясу головой. Он ходит вокруг меня, рассматривая меня изучающим взором. Я сижу словно каменная на краешке стула, сжав колени, скрестив руки и обхватив ладонями плечи. Он тянет меня назад, пока я лопатками не касаюсь спинки стула. Он запускает руку мне в волосы, массирует мне кожу на голове; он медленно оттягивает мне голову назад, пока мое лицо не принимает почти горизонтальное положение. Макушкой я касаюсь его члена. Он трет кулаком нижнюю часть моего лица. Рот у меня открывается. Когда я начинаю стонать, он на минуту выходит, возвращается со стеком, и кладет его на чайный столик.
- Посмотри на него. Посмотри на меня, - говорит он. - В три минуты я тебя на целую неделю в постель уложу.
Но я его едва слышу. Мне больно дышать, настолько горло у меня сжало. Открытый рот причиняет мне боль.
- Иди на четвереньках, - говорит он.
Вот я опять в той же позе. Я прячу лицо на правом плече и чувствую, как дрожь от подбородка распространяется по всему телу, у меня дрожат руки и ноги, даже пальцы на ногах дрожат. Я слышу, как стек стучит по крышке стола. Острая боль пронзает мне низ ягодиц, в глазах красные и белые круги. Слезы выступают у меня на глазах. Выведенная из оцепенения, я кое-как добираюсь до двери, потом направляюсь к лампе. Подходит кошка, трется о мою ногу и мурлычет. Чулки рвутся на коленях. В ту секунду, когда я дохожу до дивана, он обрушивается на меня и опрокидывает меня на спину.
Первый (и единственный) раз я кончаю вместе со своим любовником. Потом он лижет мое лицо.
Каждое прикосновение языка вызывает у меня ощущение тепла, а потом когда он убирает язык - ощущение холода; слюна и пот испаряются в кондиционированном воздухе комнаты.
Когда он останавливается, я открываю глаза.
- Но ты бьешь меня, даже когда я делаю то, что... - говорю я тихо. Тебе нравится меня бить.
- Да. Мне нравится видеть, как ты корчишься, слышать, как ты умоляешь меня. Слышать твои крики, когда ты больше не владеешь собой. Люблю видеть ссадины и следы побоев на твоем теле, и знать, откуда следы ремня на твоей заднице.
Я вздрагиваю. Он вынимает старое одеяло, которое обычно сложено под диванной подушкой. Он его разворачивает, укрывает меня, расправляя у меня под подбородком выкрошившийся шелковый край:
- А еще мне нравится это, потому что ты этого хочешь.
- Да, хочу. Но никогда, если... никогда... - в полусне шепчу я.
- Я знаю, - говорит он мне на ухо, запуская обе руки мне в волосы.
* * *
Никто никогда не видел моего тела, кроме парня по имени Джимми и женщины, чьего имени я не знаю. Иногда в ванной или перед зеркалом я смотрела на следы побоев на себе с тем смутным любопытством, с каким обычно люди рассматривают чужие семейные фотографии. Они со мной не имели ничего общего. Мое тело не имело со мной ничего общего. Это была приманка, предмет, которым он пользовался для удовлетворения своих капризов, вещь, предназначенная возбуждать нас обоих.
* * *
Вечером, раздевая меня, чтоб я приняла ванну, он говорит мне, что нанял массажиста. Он бросает мою блузку на белый кафельный пол. Я снимаю юбку и сажусь на бортик ванной, пока он снимает с меня туфли, потом встаю, чтоб он снял с меня белье. Ему нравится это белое хлопковое белье от Вулворта; эта юбка ему тоже нравится, одевая ее утром на меня он сказал: