Иногда болезнь настолько лишала его сил, что он не мог даже читать. В письмах, где брат описывает свои страдания — часто с проблесками мужественного юмора, — меня особенно трогали строчки, в которых он выражал надежду поправиться или, по крайней мере, дождаться возвращения в Чехию и встретиться со мной, с моими детьми, хотя я-то, как врач, хорошо понимал, что… Во всяком случае, конец жизни он провел в благодатном сухом палестинском климате, в объятьях своей давней мечты. Он любил убегать из Тель-Авива на природу, любил бывать в Иерусалиме, и при всяком упоминании о красоте палестинской природы его перо загоралось божественным огнем. О людях он писал немного, но люди любили его. В больнице и знакомые, и незнакомые заваливали его цветами.
Среди его лучших друзей были писатель Макс Брод и его супруга. Макс Брод и брат хорошо понимали друг друга и оба тосковали по Чехии, по Праге. Брод оставался верным Иржи до самого конца. Когда брат уже покоился на тель-авивском кладбище, Брод ухаживал за его могилой, проявлял заботу о его литературном наследии и прежде всего о книгах, которые брат завещал тель-авивской библиотеке. Иржи умер 12 марта 1943 года. Когда он умирал, но был еще в полном сознании, Брод принес ему корректуру книги, содержавшую его стихи на иврите, написанные уже в Палестине. Эта книжечка была издана на простой бумаге и очень незамысловато набрана, но название, данное ей братом, свидетельствует о том, каким великим утешением и лекарством для его страданий была толика поэзии, которую он, вопреки всему, находил в жизни. Книгу он назвал Меат цори, что значит «Немного бальзама».
Друзья Иржи в Тель-Авиве обозначили его могилу скромным каменным надгробьем. Однако сам он своей книгой «Девять врат» воздвиг себе величайший памятник! Эта книга — удивительное, оригинальное произведение, которым, вне всякого сомнения, будет гордиться чешская литература, но одновременно она являет собой и аутентичный документ истории евреев.
Однако судьба вдохнула в эту книгу еще и другой смысл, словно история уготовила ей еще и иную миссию: «Девять врат» стала бесконечно трагическим и печальным памятником, вознесшимся над огромным сумрачным кладбищем хасидов. По хасидским селениям, по деревням и местечкам, по целым районам, где они жили — Белз, Ропшицы, Лиженск, Коцк и прочая, — с того времени, когда брат бывал там, прокатились такие волны боевых сражений, как ни в одном другом уголке Европы. Так случилось в Первую мировую войну и даже после нее, когда повсюду уже воцарился мир. Беззащитные еврейские кварталы всегда и везде были хоть и бедной, но самой легкой добычей для любых армий и орд. Во Вторую мировую войну гекатомба началась вторжением гитлеровских войск в Польшу и беспощадным, ужасающим, по-нацистски методичным истреблением евреев. Как стало достоверно известно, на жителей этих оторванных от мира местечек и деревень приходится более чем девяносто процентов от всего уничтоженного в концентрационных лагерях европейского еврейства. Сейчас мы не располагаем никакими сведениями о судьбе хасидских селений. Все эти крохотные общины, каждая словно самостоятельное царство, в которых во славу Божию властвовали ребе-святые, все эти знаменитые синагоги и университеты в ветхих, приземистых лачугах, весь этот мир был обращен в руины или в пепелища. Все эти нищие, смиренные и счастливые людишки Божии, самые беззащитные из беззащитных, самые миролюбивые из миролюбивых, все они истреблены войной.
Быть может, где-то в Израиле или Нью-Йорке, среди евреев сыщется горстка старых набожных хасидов, которые еще сохранили обычаи, вынесенные со своей прежней родины. Но это лишь отзвук прошлого. Под голубым небом Израиля или в уличной суете Бруклина уже не может продолжаться та мистическая реальность, какой маленький хасидский народ наслаждался в своей галицийской обособленности от мира и от времени, в нищете, уравнивавшей всех, в свободе, подчинявшей всех лишь одной воле Божьей, и в том величавом вдохновении, которое нисходило на их религиозную общину через мудрость и чудеса святых раввинов.
Именно таким запечатлел напоследок мир хасидов мой брат Иржи, воздвигнув им вечный монумент и сохранив о них нетленную память в своей светлой, улыбчивой книге.