Посвящается им обеим
Гораздо позже боль в груди почувствуешь ты слева.
Луи Арагон, «Неоконченный роман»[1]
I
ЗЕВС
Последний раз, когда я видел Сандрин, я ее в общем-то и не видел. Лишь смутное ощущение, что я разглядел ее лицо. Оно промелькнуло за стеклом вагона, и сразу же какой-то пассажир в желтой куртке заслонил его своим плечом. И все исчезло. Как наваждение.
Это было свидание не-влюбленных. Вспышка страсти наоборот. Возможно, прощание.
Но мы хотели сохранить легкость и избежать драм. И вот мы придумали эту игру. Быть может, в глубине души мы считали, что если будем вести себя как дети, то не получим более серьезных травм, чем разбитые коленки и шишки на лбу. И, кроме того, мы еще любили друг друга, я в этом уверен, и это нас обнадеживало. Мы не обманывали себя: взаимное раздражение, разочарование, охлаждение – все это тоже было. Впрочем, в спешке не было нужды; то, что происходило с нами, не являлось угрожающим катаклизмом, это была даже не гроза, а скорее туман, моросящий дождь. Мы словно блуждали в сумерках, и это могло продолжаться вечно. По правде говоря, мы еще не приняли твердого решения расстаться. Только от Сандрин зависело, закрыть или нет дверь, открытую между нами двадцать пять лет назад. Она одна решала, уйти или остаться. Я принял бы любое ее решение. Я всецело полагался на ее волю – из любви и из деликатности. И из уважения, конечно. А может быть, просто от малодушия, кто знает.
Мы были готовы ко всему, включая самое худшее. Мы оба знали и другие истории, другие финалы; мы явственно ощущали, как во тьме к нам подкрадываются голодные хищники, готовые сожрать нас живьем. Мы не желали испытывать эту агонию. Мы решили сами затопить свои корабли, прибегнуть к эвтаназии. Так приговоренный к смерти совершает самоубийство, чтобы избежать страданий.
Мне понадобилась одна бессонная ночь, чтобы в деталях разработать план действий. Мы оба лежали на спине, в темноте комнаты, положив руки поверх одеяла. Я – с открытыми глазами, вглядываясь в кружевные тени на потолке, образованные светом уличных фонарей; она спала, плотно сомкнув веки, приоткрыв губы и глубоко дыша.
– Вот что нам следует сделать, – сказал я на следующее утро, когда мы завтракали на кухне.
Было в этом что-то странное. Все еще находиться здесь, вместе, и оставаться такими спокойными. Я посмотрел на нее, прежде чем продолжить. Не следовало этого делать. Сандрин была очень привлекательной, даже утро ей шло. Впрочем, как и вечер. Мне захотелось подойти к ней, обнять и предложить начать все с начала. Я всегда был склонен к такого рода приступам трусости. Я чувствовал, что готов сейчас на любую ложь, лишь бы не продолжать. Но это быстро прошло. Я нашел в себе силы отвернуться. Мой взгляд остановился на разноцветных магнитах, прикрепленных к холодильнику. Они были похожи на боевые медали. Я подумал о баталиях, сражениях, об убитых, в чьих глазах застыло удивление.
Я изложил сценарий. Я хотел, чтобы мы почувствовали себя актерами. Наверное, чтобы сохранить иллюзию, что предстоящее – не более чем игра. Мы назначим друг другу свидание. Я приду, а что касается Сандрин, то ей предоставлена полная свобода – прийти или нет. Это было проявлением такта с моей стороны, но в то же время это был единственный способ понять, что с нами происходит. Потому что я – я всегда прихожу на свидания. Мне нравится наблюдать за человеком, который меня ждет или которого жду я. Видеть на его лице легкое волнение, исчезающее, как только я появляюсь. Ни за что на свете я не пропущу этот миг освобождения от тревоги.
Выбор места тоже был важным. Кафе? Слишком банально. Вокзал? Какой-то бульварный роман. Я подумывал о метро, но в конце концов остановил свой выбор на RER[2]. Я сказал себе, что если Сандрин не придет – а она, конечно, не придет – то в RER, где перроны не такие тесные, а своды не столь низкие, катастрофа не будет так очевидна. В этом испытании я нуждался в союзниках, и я рассчитывал на толпу, на светящиеся панно, на то, что вокруг меня будет достаточно воздуха, чтобы перевести дух, когда захлопнутся двери вагона, отсекая значительную часть моего прошлого, обрывая путь, по которому мы так долго шли вдвоем, плечом к плечу, и по которому мне отныне придется плестись одному. А возможно, я выбрал RER еще и потому, что здесь прибытие состава всегда заставало меня врасплох, поскольку он появлялся справа от платформы, как поезд, тогда как я ждал его слева, как в метро. Да, теперь я понимаю, я предпочел RER, чтобы не видеть, как приближается мое несчастье. Чтобы оно поразило меня неожиданно, как судьба, как тяжелая болезнь, как карманный вор.
А еще мне чрезвычайно нравилось, что на этих линиях составы имеют собственные имена – четырехбуквенные коды, чаще всего бессмысленные, но иногда почти человеческие. Они прибывают на станцию, принося с собой дух Сопротивления, атмосферу холодной войны. Сначала я склонялся в пользу ЗАРЫ или НЕЛИ, рассчитывая вызвать ревность Сандрин, или, наоборот, подумывал о БИЛЛе или ТЕДИ, чтобы показать ей, каким толерантным я могу быть, но в конце концов выбрал компромиссное и одновременно более надежное решение – прибегнуть к защите ЗЕВСа. Я буду ждать на станции Насьон этот поезд судьбы, следующий из Венсена, который в 1743 остановится на пару секунд передо мной, прежде чем продолжить свой путь на Лионский вокзал.
Гораздо меньше я колебался при выборе номера вагона. Это была старая привычка, оставшаяся от тех времен, когда метро разделялось на два класса. Вагоны первого класса, выкрашенные в красный, а позднее – в желтый цвет, обычно шли третьими по счету, и я всегда садился в первый класс, по причинам, которые я и не пытался анализировать, но которые, скорее всего, были абсолютно вздорными (впрочем, как и многие другие стороны моей жизни). Словом, на сегодняшний день я уже имел достаточно «заплаток», но я никогда не променял бы свои отрепья на новый наряд, удобный, но лишенный индивидуальности. Эти предрассудки мне и самому казались нелепыми, но я предпочитал не смеяться над ними – ведь это тоже часть моей натуры. Человек не может быть глупым временно. Глупость не исчезает с годами, она лишь меняет форму.
Было решено, что я прибуду на место заранее – не меньше чем за час до назначенного времени, предыдущим поездом, и буду ждать напротив задней двери третьего вагона. Сандрин стоит только выйти, чтобы оказаться прямо передо мной. Хотя, скорее, она выберет другое решение – она не приедет, и это будет означать, что между нами все кончено. Имя моего поезда-ориентира словно определяло то состояние духа, в котором я, вероятно, буду находиться в решающую минуту – он назывался КРАХ.
Мы также продумали наши действия после конца света. Как только ЗЕВС исчезнет в туннеле, не оставив мне Сандрин и лишив меня надежды на еще 20 или 30 лет совместного будущего, я должен буду пойти в кино, или в кафе – куда угодно, но в любом случае вернуться домой не раньше, чем на следующий день, чтобы дать ей время упаковать вещи, забрать свои книги из домашней библиотеки, взять кое-какие безделушки, которые своим присутствием помогут ей поставить новый спектакль в уже несколько обветшалом театре ее жизни. Наверное, именно перспектива этих потерь пугала меня больше всего. Вдруг осознать, что в картине моего мира, которую я считал незыблемой, есть пробелы и бреши. Вернуться домой к нами оказаться у себя.
Между тем, все шло к расставанию уже давно. По правде говоря, мы хоть и жили вместе, но друг без друга. Когда это началось? Два года? Три? Сейчас этот нарыв прорвался, но сколько времени инфекция тлела в нас? Сначала она поразила наши тела. После любовного соития мы чувствовали себя совершенно разбитыми. Да и удовольствие теперь ускользало от нас, об этом оставалось только мечтать. Порой, так и не дождавшись желанного мига, мы переносили в сон свою неудовлетворенность. Все чаще, по вечерам, завершив свои дела, дочитав последнюю главу в книге и последнюю статью в журнале, погасив свет, мы в который раз с облегчением, замаскированным под сожаление, соглашались, что уже слишком поздно, чтобы заниматься любовью. Да, вот так, незаметно, мы перешли от чувств к благоразумию.