– Вы не ранены?
– Нет. Это произошло там, в туннеле.
– Хорошо. Не оставайтесь здесь.
Я кивнул головой, и он отошел от меня. Я не знал, как мне встать и как заставить себя преодолеть это поле битвы, серое от пепла, дойти до выхода, там, возле светящихся панно, сейчас покрытых пеленой, словно зеркала в доме покойного.
Какой-то человек подошел ко мне и спросил мое имя и адрес. На нем не было ни каски, ни экипировки. Он скорее был похож на агента полиции. Да, наверное, им и являлся. Он записал в свой блокнот все, что я ему сказал.
– Вас вызовут.
– Для чего?
– Как свидетеля.
– Но я не был ничему свидетелем, я вообще ничего не видел.
– Вас вызовут.
Определенно, это был полицейский. Я хотел задать ему еще один очень важный вопрос, который жег мне губы, но никак не мог его вспомнить. Однако он уже ушел. Я увидел его неподалеку – он остановился около следующей статуи из пепла.
***
Я выбрался на поверхность. Наверху разворачивался фильм-катастрофа. Везде спецтранспорт – белые машины скорой помощи, красные машины прочих служб. Были и обычные автомобили, но с мигалками на крышах. Синие лучи пронзали пустоту, словно призывы о помощи. Особенно странным было отсутствие звуков. Я ожидал услышать крики, стоны, сирены, но вокруг царил только непрерывный грохот, довольно низкий, который производил впечатление глубокой тишины.
Мне необходимо было с кем-нибудь поговорить.
Точнее, мне надо было поговорить с Сандрин. Я не мог отделаться от смутного чувства, что именно мы стали причиной этой трагедии. Если бы мы не назначили здесь свидание, катастрофы не произошло бы. Я подумал, что хуже уже не будет, если я сейчас ненадолго отвлеку Сандрин от ее сборов. К черту нашу договоренность насчет того, что я должен на время испариться.
Помню, у меня словно гора свалилась с плеч.
Однако прежде чем позвонить Сандрин, следовало поточнее узнать, что же произошло. Я подошел к одной из машин, все двери которой были широко открыты. Агент полиции в штатском посмотрел на меня, будто увидел призрак, и вместо ответа задал встречный вопрос:
– Вы были там?
– Да, но я ничего не видел.
– Вы оставили свои координаты?
– Да, но…
– Это бомба. Больше мы ничего не знаем.
Я растерянно его поблагодарил.
Звонить Сандрин теперь не было необходимости. Это не несчастный случай. И злой рок здесь ни при чем. А значит, и мы тоже.
Тем не менее, я открыл стеклянную дверь первой из телефонной кабинок. Там было три будки, соединенные вместе. И все три были не заняты. Мне показалось странным, что в такой момент ни у кого не возникло желания – потребности – позвонить. Я даже засомневался, не во сне ли я все это вижу. Довольно глупо, но я ущипнул себя за щеку, чтобы проснуться – но нет, я не спал. Впрочем, несколько человек стояли на эспланаде, почти на равном расстоянии друг от друга, как деревья в саду, прижимая к уху мобильные телефоны.
После двух гудков я дозвонился до нашей квартиры. Нас не было дома, ни меня, ни Сандрин; мне предложили оставить сообщение, и мы обязательно перезвоним мне, как только вернемся. Я сказал, что это я; я несколько раз повторил имя Сандрин, чтобы она оторвалась от своего занятия и взяла трубку. Затем я представил себе, как мой голос раздается в пустой квартире. Я повесил трубку и решил вернуться домой. Сандрин, должно быть, страшно разозлится, увидев меня. Что ж, тем хуже. Наверное, она вышла на минутку отнести вещи в машину. А может, она даже сочтет, что я появился очень кстати, чтобы помочь ей разорять уют нашего мира, созданный за двадцать лет жизни.
***
В квартире Сандрин не было. Она сюда даже не возвращалась. Все вещи были на тех же местах, что и утром, когда мы уходили.
Меня захлестнула надежда, но это чувство быстро прошло, сменившись раздражением.
Я испытал что-то вроде обиды на Сандрин за то, что я только что пережил такое потрясение (пусть сам я и не пострадал), а она даже ни о чем не догадалась, ничего не почувствовала. Неужели для нас все действительно кончено?
Это почти предательство требовало немедленного ответа. Я решил остаться в квартире. Я разделся, раскидывая одежду где придется, и отправился в душ.
Выйдя из ванной, я почувствовал, что голоден. Я разбил на сковородку два яйца и уселся перед телевизором. Шла одна из тех передач, в которых ничего не происходит и где журналист служит лишь для мебели – его роль сводится к тому, чтобы держать микрофон и поправлять наушники. Ему было нечего сказать, но, тем не менее, он обращался к миллионам зрителей, которые воображали, что получают информацию.
– По-видимому, – заявлял он решительно, – речь идет о террористическом акте. Но мы с минуты на минуту ждем подтверждения.
Я знал об этом намного больше, чем он.
– Очень хорошо, – отвечали ему из студии. – Но вас не слышно.
И бедняга кивал головой и начинал все с начала.
– Как я уже говорил, специальный транспорт продолжает прибывать на площадь Насьон, куда мы по-прежнему не имеем доступа. Поэтому мы установили нашу камеру на одном из соседних бульваров, где, как вы можете видеть, растет толпа любопытных…
Передача шла в прямом эфире, а значит, я никак не мог увидеть себя на экране. Но ведь я тоже был на этой площади, пусть и немного раньше; для полиции я – свидетель; я выбрался из-под земли, так сказать, скрылся с места трагедии. Наверное, от этого я бессознательно искал свое лицо в толпе, что теснилась за спиной репортера.
Передача закончилась на самой мрачной ноте, после чего зрителям предложили в ожидании новостей с места событий посмотреть фильм. Я погасил телевизор и включил радио.
Здесь информация была более подробной. Они подтвердили версию теракта (бомба, очевидно, самодельная, находилась во втором вагоне), после чего подвели итог человеческих жертв: пять погибших и двадцать три раненых. Уточнялось, что никто из раненых не пострадал тяжело, и всем им помощь была оказана на месте. Выражались соболезнования по поводу смерти трех женщин и двух мужчин. По данным, полученным из источников в полиции, одна из погибших была совсем юной девушкой.
Очень юная девушка во втором вагоне.
Я вновь увидел этого почти ребенка, с короткой стрижкой, в джинсах и тяжелых армейских ботинках. Как она неслась по перрону, обреченная на смерть человеком в желтой куртке, который придержал для нее ворота в ад, а сам отправился, беспечный, навстречу жизни.
Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне было не по себе, я был глубоко потрясен этим чудовищным событием, но с другой стороны (как ни стыдно мне в этом признаться) я испытывал какой-то странный душевный подъем. Да, чувство, похожее на восторг, бежало по моим венам. Должно быть, то же самое чувство как на крыльях несло молодую девушку в ее стремлении успеть на поезд – воодушевление, которое позволяет нам добиться самых невероятных побед.
Я говорил себе (хоть и без особого убеждения), что я только что счастливо избежал ужасной катастрофы. Но на самом деле, и я это хорошо понимал, сегодня в метро мне ничего не угрожало. Ведь я не собирался садиться на этот поезд. Даже если бы Сандрин явилась на свидание, то именно она должна была выйти из вагона. А значит, только она имела бы основание считать себя чудесно спасенной.
В общем, я испытывал чувство, похожее на эйфорию, которое было не только нездоровым, но и совершенно беспочвенным.
Впрочем, правильно ли было называть это эйфорией? Скорее, речь шла об облегчении. Радость выжившего, ничего более. Не самое благородное чувство, после которого, обычно, человека охватывает огромная слабость. Я заснул.
***
Телефон звонил. Я протянул было руку к ночному столику, но обнаружил, что я не у себя в комнате. К тому же выяснилось, что звук шел со стороны входа в квартиру. Кто-то настойчиво звонил в дверь. Наверняка это Сандрин забыла ключи. Помню, в тот момент эмоции захлестнули меня, я просто загорелся от нетерпения. Мне так захотелось ее обнять. Это было больше, чем желание. Это была любовь. Неужели любовь вернулась? Скорее, любовь никуда и не уходила.