Несомненно, он считал Бога своим главным соперником и виновником всех наших несчастий. Во всяком случае, после похорон Его имя больше никогда не произносилось в нашем доме. «Мама теперь на небе?», – спросил я, когда мы в первый раз пришли навестить ее могилу с кованой оградкой на кладбище Солей. «Нет, она здесь», – ответил он; голос его теперь был похож на затертую пластинку, а ходить он стал медленно, низко опустив голову, как будто искал что-то на земле перед собой. Он приводил сюда своих сыновей только один раз в месяц, в воскресенье. Едва мы оказывались у могилы, он словно полностью забывал о нас. Он стоял, отрешенно глядя на белые цветы, которые он сам приносил сюда каждый вечер, в час, когда солнце дарило последние слабые лучи, прежде чем скрыться за холмом – несомненно, уступая требованию этого мрачного места. Я был еще слишком мал, чтобы грустить, но достаточно взрослый, чтобы скучать. Мне хотелось бегать по аллеям, прятаться за памятниками, но торжественная тишина, царящая в этом городе в миниатюре, внушала мне смутное чувство, что не следует этого делать. Итак, я скучал. Я старался держаться прямо, сложив руки перед собой, как мой брат, который, в свою очередь, копировал эту позу у отца. Я ждал, когда нам можно будет уйти. В глубине души я спрашивал себя, почему мама не выходит поцеловать нас. Я представлял себе, что под этой серой плитой она сидит в своем кресле, читает книгу около лампы с абажуром, или примеряет новое платье, или говорит горничной (которая там, внизу, заняла место нашей Сильви), чтó приготовить завтра на обед. Я совсем не скучал по маме, тем более что папа сказал, что она здесь, и это «здесь» было все-таки ближе, чем небо. Но иногда, по вечерам, в тот час, когда мама раньше обычно целовала нас перед сном, я вдруг начинал плакать, сам не зная почему. Услышав это, мой брат приходил ко мне в кровать, но, вместо того, чтобы утешать меня, тоже начинал плакать. И все же, я не завидовал никому: пусть у других детей матери всегда были рядом, но как же они были не похожи на мою маму!
Однако все это не продлилось долго. Сколько? Три года? Чуть меньше? Наши визиты на кладбище становились реже и короче. Цветы мы теперь покупали по приезду, и, прежде чем положить их на могильную плиту, приходилось сначала убирать те, засохшие и почерневшие, что остались от предыдущего посещения. Мы выбрасывали их в контейнер для мусора около входа, быстро, словно желая скрыть преступление.
А потом появилась Мадлен, и мы больше никогда не ездили на кладбище Солей. Сначала Мадлен приходила изредка и никогда не оставалась на ночь. Спать нас по-прежнему укладывала Сильви. Затем папа и Мадлен поженились, и вот тогда я понял, что мама в самом деле умерла. Я понял, что ее нет не только на небе, но ее также нет и в том огороженном участке на кладбище Солей. Что она не ждет меня нигде. Что я ее больше не увижу. Что она умерла.
Но было уже слишком поздно, чтобы испытывать печаль. Слезы не остались на всю жизнь в моем горле, как рыбья кость.
Вот почему я не доверяю чудесам и стараюсь держаться подальше от всего сверхъестественного, сакрального. Я всегда придерживаюсь фактов. И пусть Сандрин явилась мне под покровительством ЗЕВСа, как Святая Дева в Лурде, в Фатиме, в Гваделупе[4], как тот дивный образ, что увидел святой Режи в Лалувеске в свой последний час. К черту RER! Я ухожу! Я поднял глаза на последнюю дверь третьего вагона. Она как раз только что открылась, но никакая Сандрин не собиралась из нее выходить. Чуда не произошло.
Девятнадцать секунд…
Поезд выезжает из туннеля на залитую огнями станцию, и у Сандрин перехватывает дыхание. Ей совсем не нравится роль, которую она сама себе назначила. Ей немного стыдно, что она явилась на это свидание, не собираясь в действительности появляться. Что она села во второй вагон, чтобы украдкой понаблюдать за Габриелем на перроне. Увидеть на его лице выражение ожидания, надежды, быть может. Не следовало ей уступать этому нездоровому желанию – подсмотреть в замочную скважину. Она прячется за спину высокого парня в желтой ветровке, который, проходя мимо, толкнул ее и даже не извинился. Но она на него не сердится. Наоборот, она благодарна ему за услугу.
Сначала все мелькает слишком быстро. Большие рекламные вывески, автоматы по продаже напитков, красные сиденья. И особенно неподвижные люди на платформе, бесцветные, с лицами, лишенными всякого выражения. Какие-то застывшие изваяния, расставленные в случайном порядке, без мысли о гармонии, как статуи в запаснике музея. Оцепеневшие пингвины, клювы по ветру. Затем поезд замедляет ход, вывески обретают определенность, а люди – человеческие черты, индивидуальность. Сандрин с удивлением обнаруживает, что все они разные. Это странно, хотя, если вдуматься, в любой толпе не найти двух одинаковых людей. Никогда. Даже здесь, среди конторских служащих, словно отштампованных на одном станке, с общим на всех желанием поскорее попасть домой, в стандартные квартиры, чтобы раствориться в своих унылых семьях, устроиться вечером перед телевизором и смотреть одинаковые телепрограммы, которые не вызывают у них никаких эмоций. И тем не менее… Они все чем-то отличались друг от друга, этакие гигантские молекулы ДНК в офисных костюмах.
А может, Сандрин просто боится его увидеть. Хочет проехать мимо и не узнать его. Как будто они расстались не сегодня утром, а много лет назад, и с тех пор он изменился. Солдат, вернувшийся с войны: дверь открывается, но это уже не тот, кого так ждали. Впрочем, никого уже и не ждали. Для него в этом доме больше нет места. Как теперь быть с воспоминаниями, с печалью, если пропавший без вести воскрес? Тот, чей образ вдохновлял мечты, своим возвращением разбивает эти мечты в прах.
И вдруг она видит Габриеля. Сандрин почти удивлена внезапно нахлынувшему чувству нежности. Габриель сидит, весь съежившись, словно пытаясь избежать удара. И в то же время он выглядит таким милым, беззащитным. Как насторожившийся олененок: он услышал необычный шум и испугался за свою жизнь. Для Габриеля это не просто поезд – его судьба сейчас подъезжает к станции. Один в целом мире, он завороженно глядит на поезд, словно ожидая, что сейчас состав сойдет с рельсов, пронесется по платформе и расплющит его о стену. Сандрин смотрит на него. Как же он красив. Каким красивым становится человек, когда его суетные заботы исчезают, уступая место главному. Именно такого Габриеля любит Сандрин, ей хочется обнять его, прижать к своей груди. Сейчас она сойдет, бросится к нему и прошепчет ему на ухо: «Молчи, молчи», чтобы он неверным словом не разбил хрупкий сосуд примирения.
Но в ту секунду, когда она проезжает мимо него, их взгляды встречаются. На мгновение они оказываются лицом к лицу, как у себя дома, вечером или утром. Как в обычной жизни. Сандрин слегка приседает и ныряет за спину молодого человека в желтой куртке, но понимает, что слишком поздно: Габриель ее заметил. Это видно по его лицу. Что-то вроде торжествующего удовлетворения: значит, она пришла, она сдалась. Она решила остаться. Все снова пойдет заведенным порядком, поспешим, мы и так потеряли достаточно времени. Жизнь вернется на круги своя. Гладкая, вполне приемлемая жизнь. Не будем больше об этом вспоминать, договорились? Она не услышит ни слова упрека. Разве что случайный намек.
Ну уж нет!
Ни секунды она не собиралась сходить с поезда. Ее единственной целью было поймать это мгновение. Пережить это мгновение. Быть здесь. И вот она здесь. Она видела его в состоянии полной отрешенности. Это похоже на старое желание – прочесть в газете свой собственный некролог. В сущности, она и приехала только затем, чтобы доказать себе, что она не пришла бы на свидание. Ну, вот она и убедилась; но этого мало. Если бы она могла отмотать кино назад! Вот двери вновь закрываются, поезд дает задний ход, постепенно набирая скорость, и в тот миг, когда она встречается взглядом с Габриелем… Стоп! Палец нажимает на кнопку пульта, кадр замирает, и она может сколько угодно долго смотреть на Габриеля, убеждаясь, что она правильно поняла его выражение лица, и все больше укрепляясь в своем нежелании начать сначала.