Хотя, почему «притвориться»? Чем еще можно объяснить этот укол в сердце, внезапную слабость несколько секунд назад, когда она узнала его на перроне, сидящего на красной скамье у стены? Не укройся Сандрин за спиной молодого человека в желтой куртке, она бы точно разрыдалась. Невыносимо было видеть его. Невыносимо.
У него было то самое выражение лица – наполовину печальное, наполовину тревожное – какое всегда бывает у него, когда он думает, что его никто не видит, и нет нужды надевать обычную маску непринужденности. Но удивительно: то ли из-за расстояния, то ли из-за особого освещения, но Габриель показался ей странно молодым, словно он в один миг лишился следов, так старательно нанесенных временем. Как будто он наконец высказал все, что наболело, и слова заполнили пропасть между ним и Сандрин, незаметно выросшую за эти годы.
Впрочем, конечно, их разлад имел и причину, и происхождение. Все началось с недоразумения, практически на пустом месте. Оба они делали вид, что забыли о том случае, и никогда не заговаривали о нем, но результатом их молчания стало то, что досадная мелочь превратилась в серьезную размолвку. А ведь именно Сандрин просила никогда больше не упоминать об этом. И теперь она упрекала Габриеля за его молчание. Она знала, что это несправедливо, но ничего не могла с собой поделать. Она до сих пор обижена на него. Хотя он ничего не мог бы изменить, ведь в глубине души Сандрин уже приняла решение: она не желала сохранить этого ребенка. Но ей хотелось, чтобы Габриель стал настаивать, чтобы ей пришлось убеждать его. А он только сказал: «Я приму любое твое решение, каковым бы оно ни было». Это было хуже, чем если бы он начал возражать. Она могла бы оставить ребенка или сделать аборт – для него все было едино. Она была беременна от Понтия Пилата. Когда Сандрин вернулась из клиники, ей казалось, что она никогда больше не сможет прикоснуться к нему, говорить с ним, смотреть на него. В какой-то мере, это было началом конца. С того дня любая мелкая неурядица лишь увеличивала их разрыв, и даже счастливые моменты, которые случались в их жизни, не могли ничего изменить. С тех пор и начался их путь к расставанию. К сегодняшнему вечеру.
Надо же, в какие дебри завел Сандрин вид Габриеля, погруженного в отчаяние. Но, может, здесь есть и доля ее вины? Может, она хотела от него невозможного? И то, что она считала малодушием, было с его стороны проявлением тактичности и благородства? Проявлением любви? Ну уж нет! Иначе ей не было бы так тяжело сейчас. И не только сейчас, но и в течение всех этих лет. На самом деле, Габриель всю жизнь презирал ее за тот случай. Хуже всего было то, что он ни разу не дал ей повода для упрека; ей было бы легче, если бы он допустил хоть какой-то промах – грубость, или равнодушие, да пусть бы даже обманул ее. Но нет. Липкое пятно расплылось по их жизни, оставляя на всем свой след, все отравляя. Этого уже не исправить. Нечего и пытаться.
Придя к этому выводу, Сандрин принимает решение: она возвращается. Она сойдет на Лионском вокзале и первым же поездом вернется на Насьон. Она подождет на платформе, пока состав отъедет, и ей откроется противоположный перрон. Если Габриель еще будет там, она подаст ему знак, а затем побежит к нему по лестницам и переходам, чтобы обнять его и остаться с ним навсегда. Навсегда.
Но если Габриель уже уехал, то она…
Но он будет там. Непременно будет. Он обязан быть там.
Теперь Сандрин охватывает нетерпение. Ей кажется, что поезд идет слишком медленно – и это именно сейчас, когда от его скорости зависит, будет ли продолжение у их с Габриелем истории. Чтобы хоть немного снять нервное напряжение, она делает глубокий вдох, отрывает взгляд от окна и переключает свое внимание на других пассажиров в вагоне. Она всегда думала, что в этот час в метро не протолкнуться; но нет, здесь относительно свободно, можно даже сделать шаг влево-вправо, не боясь задеть чей-то локоть или наступить кому-нибудь на ногу. Кроме того, оказалось, что владелец желтой куртки, за плечом которого она пряталась, куда-то испарился. Прямо перед ней – довольно элегантный мужчина в бордовом пиджаке из твида. Не похож на тех, кто обычно пользуется общественным транспортом. У него совершенно непроницаемое лицо, он будто полностью ушел в себя, как актер, мысленно повторяющий свою роль. В довершение сходства он беззвучно шевелит губами; глаза его низко опущены, почти закрыты.
Сандрин непроизвольно пытается отодвинуться от него. Она вдруг отчего-то испытывает к нему отвращение, хотя он даже не глядит на нее. У нее такое чувство, что еще немного, и он набросится на нее и начнет срывать с нее одежду. Ей самой непонятно, почему у нее возникла эта глупая идея, но ощущение очень реальное, почти физическое. Мужчина одет с большим вкусом, даже изысканно; видно, что он следит за собой; должно быть, он хорошо образован. Возможно, то, что он сейчас бормочет про себя, это не роль, а молитва. Он вполне может оказаться просто глубоко верующим человеком. Или священником. Или даже святым. Сандрин пытается рассуждать взвешенно, но ее невольно пробивает дрожь, будто рядом с ней находится дикий зверь.
Недалеко от Сандрин стоит молодая девушка, которая влетела в вагон в последний момент. Она все никак не может отдышаться. Ее щеки раскраснелись; она смеется несколько нервным смехом, и ей вторит полноватый мужчина с коричневым кожаным портфелем на коленях, сидящий чуть подальше. Напротив Сандрин – женщина, очень бледная, она смотрит в окно, как сама Сандрин только что. Около нее, на полу, между центральной стойкой вагона и дверьми, служащими фоном в их импровизированном театре, лежит синяя спортивная сумка. За окном с этой стороны так же не на что смотреть, кроме серой стены и электрических ламп, которые по мере ускорения поезда сливаются в один непрерывный поток огней. Как маяк. Сандрин думает, что если две станции разделяет не меньше пятнадцати минут, то эти постоянные вспышки света вполне могут усыпить, загипнотизировать. Неудивительно, что бледная дама выглядит такой отрешенной.
Семь секунд…
Кристель перевела взгляд на окно. Какое-то время она смотрела на серые своды туннеля, на убегающие огоньки, похожие на головы потерпевших крушение, но теперь она не видит ничего. Она плывет от одного пристанища к другому. От одного мужчины к другому. От одной жизни к другой.
Эта ежедневная дорога отнимает у нее немало сил. Она уже давно пытается убедить Франсиса переехать, но он очень привязан к дому, где они были так счастливы вдвоем. Он словно заключил с ним договор: пусть сейчас их совместная жизнь в этом доме летит под откос, они должны держаться друг за друга и не жаловаться, и им непременно представится второй шанс. Тогда уж они сумеют им воспользоваться, и золотое прошлое вернется. Что Франсис отказывается понимать, так это то, что прежняя жизнь не вернется никогда. По той простой причине, что она никуда не исчезала. Просто из счастливой она превратилась в отвратную, вот в чем дело.
Франсис все упустил. Все. Единственное, в чем он преуспел, так это стать заправским алкоголиком. И не только. Когда он выпивал, то стоило им начать ссориться, как он начинал надвигаться на нее, подняв руку для замаха. В такие минуты Кристель хотелось, чтобы ее парализовал страх. Хоть бы он ее ударил! Хоть бы он ее ударил до крови! Пусть потом ему будет стыдно. Тогда бы подобное больше не повторилось. Или пусть бы он ее убил, да, убил! И потом страдал от горя и раскаяния. Или еще лучше: чтобы она его убила, и тогда, быть может, она смогла бы его снова полюбить.
Но она не боялась, потому что знала, что Франсис ее не тронет. Он ни разу ее не ударил; он тут же давал задний ход, садился и начинал плакать. Он ждал, что Кристель подойдет к нему, как раньше, прижмет его голову к себе и будет гладить его по волосам. Но с этим тоже покончено. Теперь уже у нее нет таких порывов. Она больше не хочет его обнять. И не может. Она полностью разочаровалась в нем. Не в его таланте, нет, но в его способности с помощью этого таланта создать что-нибудь настоящее.