– Все бездельники! Я уже сказала и повторю – нет бы работать дома, быть опорой. Это им скучно. Зато плыть через бездонное море в далекий край, дабы гонять по полям таких же диких скреллингов – это им весело! Фрейя-Праматерь, как терпишь?
– Все мы должны быть терпеливы, – осторожно сказала я. – Таков удел мудрых дев и настоящих хозяек.
– Верно, Илзе, дорогая моя, – ответила королева. – Если бы женщина не была терпелива, спасибо Праматери, как бы иначе выдержала она младенцев, мужей и старцев?
Она наклонилась ко мне – и лицо, так похожее на маму, сказало чужим голосом:
– Иногда так хочется их прибить? Верно я поняла?
После этих слов я уснула.
…Крапива-лебеда.
– Твори что хочешь, коль ты сильна, – сказала мне как-то Птичница, – но никогда не делай приворот. Это погубило многих, погубит и тебя.
И конечно же, я поступила наоборот – или я не дева-воин, не старшая в роду, не королевна? Я взяла яблоки. Я дождалась регул и полной луны, я варила травы, я перегнала мед, я сотворила зелье и настояла его на вербене, крапиве и лебеде.
Я уколола палец, я три раза дала крови капнуть: на лавку, на золу и на порог. Я сотворила вместо себя Иных, Вечерних Илзе, и оставила их – одну за прялкой, вторую у печи, третью на пороге. Чтобы стерегли Птичницу, чтобы усыпили, чтобы не дали проснуться.
Я приукрасила обличье, взяла питье и ушла искать. Целый день бродила по полям, болотам, лесу. Я спрашивала пути у пауков, и они указали мне на север, я спросила помощи у кустов – и ежевика помогла мне найти путь, больно раня колючками, стоило мне свернуть не туда, а волчья ягода усыпала тропинку своими плодами, чтобы я хорошо видела дорогу.
Я вошла в убежище братьев, я прибралась в нем и стала стряпать – ибо всякая добрая дева – хоть и воин, но в будущем хозяйка. Я выставила угощение – и стала ждать.
И они спустились, вошли, предваряя ночь. Без перьев, без одежд – нагие, словно заморские дикари.
– Давайте убьем ее, – сказал Сван-Эдер, старший. – Предвижу в ней причину нашей гибели.
– Давайте просто выгоним ее, – сказал Сван-Каэр, прекраснокудрый, – за пределы королевства и дальше на семь ночей конного пути. Тогда она не навредит нам.
– Давайте возьмем ее, – сказали в один голос Сван-Олаф и Сван-Эгиль, – а убьем после, опустошенную.
– Давайте изведем ее, как мы извели ту, – сказал Сван-Локе. – Нет беспокойства от мертвых.
– Давайте оставим ее здесь, – сказал младший, Сван-Блар. – Навсегда. Пусть просто не выходит.
– Вам я разрешу сделать со мной все что угодно – ведь вы братья мои и я ваша старшая сестра. Но прошу прежде: разделите со мною питье. Верно, вам докучает жажда, ведь путь был долог и край солнца уже коснулся края моря, а значит, время мужам касаться чаши с медом, – ответила я. Ибо знала: ни один муж не откажется от угощения.
Так и случилось. Они выпили моего вина из чаши, они ели приготовленные мною яства, они были со мной, я была с ними – и познала их так же, как они познали меня.
Ночь была длинной, и рассвет покоя не принес – только ожидание. Солнце показалось ненадолго. Я возвращалась домой нагая – дикая, в ставшем диким лесу. И было слышно, как братья там, наверху, носятся над Утесом и озером, над Белыми Башнями и Мостом. И никто не видел их танца – злого и прекрасного, не видел, как вытягивают они свои гибкие шеи и хлопают крыльями, но все слышали, как выкликают они страшные песни, заставляющие день хмуриться, а море волноваться.
Вечер подкрался неумолимо, словно паук.
Я слышала, как трижды протрубили в рог там, в Белых Башнях у Моста, я видела стремительные тени в облаках, прекрасные птицы неслись к моему саду во весь опор – моя волшба жгла им сердца. Зелье, впитавшее тьму, влекло их, и не было силы, способной остановить их и меня. Как торопились братья, как спешили, как летели они сквозь закат навстречу погибели – и крылья их казались багряными, – ибо солнце садилось в тучи и ночь обещала быть ненастной.
Отныне и навсегда.
Я услыхала, как спускаются они ко мне. Как скидывают перья. В дверях завязалась драка. В обитель мою они ворвались яростные – распаленные зельем и похотью. Я отступила к пределу чертога, к самой стене, к самой сети – и в тесноте, в зеленоватом полумраке братья не очень походили на людей – словно зелье мое открыло иное их обличье. Это было страшно, и я уже не желала их ни духом, ни плотью. И я сделала знак и окрасила его. И на стенах моя сеть из крапивы ожила, напала и поразила: болью, ядом и отчаяньем – всем, что сокрыто в ней до поры до времени, как и в любой из нас. Они бились как воины, они умоляли как братья, они плакали как дети.