– А если икона у патриарха?
– Не та сила. Патриарха, сам знаешь, бывает, ставят происками и хитрыми кознями. А кто рожден с царской кровью в жилах, будь то хоть муж, хоть жена, на том особая благодать. Если в это не верить, то зачем тогда и цари нужны? И что есть Романовы без царской иконы? Разве посадил бы Филарет своего слабого сына на престол без «Девятного Спаса»? Разве удержалась бы Мономахова шапка на некрепких головах Михаила, Алексея, Феодора, кабы не «Спас-Ясны-Очи»?
Помещик задумался и не нашел, что на это возразить.
– «Спас-Ясны-Очи» или «Филаретов Спас» – понятно. «Оконная» икона тож. Но отчего образ зовут «Девятным»?
Священник таинственно понизил голос. Этой части легенды (которая для отца Викентия была не легендой, а не допускающей сомнений истиной) он, как тогда говорили, трепетал более всего.
– Ныне поведаю тебе, что известно очень немногим. О том говорил мне доверенно отец Варсонофий, духовник покойного государя Алексея Михайловича. Алексею Михайловичу сказывал отец, царь Михаил, а тому уж сам высокопреосвященный Филарет… Будто бы в ночь, когда перед ним то ли въявь, то ли в вещем сне предстал неведомый старец, было патриарху еще одно видение, уже не действительное, а безусловно приснившееся. Странник вновь возник в убогой горнице, но не в рубище, а в сияющей хламиде и молвил тако: «Слушай, отец царей, и помни. Четырежды девятно данное дважды девятно изыдет, а бойтеся трижды восьми да дважды восьми». Проснувшись, патриарх эти диковинные слова ясно помнил, однако счёл сонным наваждением, ибо смысла в том речении не усмотрел, а отцом царей не был и в ту пору ещё не тщился быть. Однако, узрев на столе невесть откуда взявшуюся икону, записал для памяти и невнятное пророчество, слово в слово. Когда же, по удивительному промыслу Божию, в самом деле, стал отцом государя и родоначальником новой династии, не раз и не два ломал голову над грозной тайной, которую угадывал в завете Посланца. Что «Данное» – это Спас, догадать было нетрудно, но отчего «четырежды девятно»? Однако так икону и стали называть: сначала «Четырежды Девятным Спасом», потом просто «Девятным».
– Неужто тайна осталась нераскрытой? – огорчился Никитин, слушавший, затаив дыхание.
– Не без заднего, полагаю, умысла, рассказал мне о Филаретовом сне отец Варсонофий. Он знал, что я, тогдашний, умом востёр, в книжном учении изряден, а ещё и честолюбив. Ну как дойду рассудком? Я и вправду думал о тех девятках да восьмерках днем и ночью. Мечталось мне разгадать притчу и на том возвыситься пред царём и патриархом… – Отец Викентий грустно улыбнулся. – Ну да бодливой корове, сам знаешь, рогов не дадено. Когда ж от великих горестей претяжкие рога из чела моего произросли, бодливости не осталось… Здесь уже, в деревне, имея много досуга и обретя несуетную душу, разобрал я пророчество. Не всё, на то времени не хватило. Но кое-что, думаю, разъяснить успел.
– Неужто?!
– Так мне, во всяком случае, мнится. Суди сам, тебе первому рассказываю.
Священник достал из широкого рукава рясы, служившего ему карманом, малый грифелёк и свиток серой бумаги, на которой имел обыкновение записывать приходящие в голову мысли. Была у него давняя, теперь уж несужденная мечта всякого книжного человека – под конец жизни, в мудрой старости, написать книгу о прожитом и передуманном. Ларион Михайлович о том замысле знал и воззрился на листок с любопытством. Но поп собирался не читать, а наоборот, писать.
Он вывел числа: 7119, потом 1611 – не буквенными литерами, по-старинному, а арапской цифирью, как давно уже для простоты писали иные московские книжники.
– Это год, в который Романовым ниспослан Спас, по русскому исчислению и от Рождества Христова. Сложи-ка цифры. Видишь, что выходит? Семь да один, да один, да девять – это дважды девять. А один, шесть, один и один, тож девять. Явлена икона 9 мая, то есть в девятый день девятого месяца, если по-русски считать. Потому Спас «четырежды девятный»: по всемирному летоисчислению, по христианскому, от начала года и от начала месяца.
– Верно, так и выходит! А что за особенный смысл в девятках?
– Девятка – наивысшая из цифр, старше её не бывает. Ещё она трижды благая, ибо трижды троица.
Ларион пришел в восхищение.
– До чего ж ты, отче, глубокоумен и прозорлив! Воистину нет тебе равных. Цари головы ломали, ничего не надумали, а ты исчислил! Нужно грамотку писать в Дворцовый приказ, а то и патриарху. Будет тебе честь и награда великая!
– Кабы я и про будущее разгадал. Ума не достало, – вздохнул священник. – «Четырежды девятно данное», даже если и верно я истолковал, то дело прошлое, важности не столь великой. Вот что означает «дважды девятно изыдет», а пуще того, в каком разумении нужно царям опасаться «трижды восьми да дважды восьми» – кто эту закавыку разъяснит, того Филаретово потомство одарило бы щедро… Нет, не поспею, – закончил он совсем тихо, так что помещик и не расслышал.
Никитин пытливо смотрел на бумагу, где отец Викентий рассеянно вывел грифелем еще два числа: 7197 и 1689.
– Единственно только… – Поп неуверенно покачал головой. – Ныне кончается год от сотворения мира 7197-й, а это по сумме цифр – 24, то есть трижды восемь. По христорождественскому счету опять получается один да шесть, да во семь, да девять – трижды восемь.
Хозяин пересчитал, ахнул:
– Верно! И что же сие, по-твоему, значить может?
– Наверное это одному Господу ведомо. Я же земным своим умишком предполагать дерзаю, что год этот для Романовых опасный, и как-то опасность с «Девятным Спасом» связана. Ох, не следовало Софье икону с места трогать… А боле ничего прозирать не берусь.
– Да-а, велик и таинственен промысел Божий, – протянул хозяин. – Не нам смертным тщиться в него проникнуть.
На гостя нашёл сильный приступ кашля. Поп прикрылся рукавом, им же вытер губы и посуровел.
На грубой ткани виднелись тёмные пятна, при виде которых отец Викентий решил более не ходить вокруг да около, а прямо перейти к делу. На него, как это случается с чахоточными, вдруг накатила страшная усталость.
– Я, Ларион, вот к чему веду, – поперхивая, сказал поп. – Власть наверху меняется. Не сегодня-завтра Софье конец, государством будут молодые цари править. Старший-то, Иван, ты знаешь, умом немочен. Значит, быть в державстве Петру с Нарышкиными. Торопись сына к новой силе прикрепить. У Петра в потешные полки дворянских недорослей охотно берут, да доселе мало кто из хороших родов в Преображенское хотел сыновей везти. А завтра все туда кинутся. Собирайся, Ларион Михайлович, нынче же езжай с Дмитрием в Москву. После за совет спасибо скажешь.
Никитин всполошился.
– Куда его? Мал еще Митьша! Двенадцати нет!
– Выглядит старше. Можно сказаться, что ему уже пятнадцатый. Подумай о сыне, Ларион, ему жизнь жить, государеву службу служить. Коли сегодня промедлишь – крылья ему подрежешь, а вовремя поспеешь – большую дорогу откроешь.
Владелец села Аникеева был хоть и не скородумен, но отнюдь не глуп и, размыслив, оценил совет по достоинству. Смена власти открывает щедрые возможности для одних и чревата грозной опасностью для других. Пойдёт перетряска сверху донизу, заметут новые метлы, во все стороны полетят пыль да сор. Кто ко двору ближе, у того защита. Кто далёк – пеняй на себя.
Стало Лариону Михайловичу не до таинственной цифири. Человек он был в беседе неторопливый, но, если уж что решил, в поступках быстрый.
– Если так, нечего мешкать, – сказал он, подымаясь. – Прямо сейчас велю запрягать, поминок для дьяков соберу, и поедем. К утру будем в Дворцовом приказе. А ты, отче, скажи, чем тебя за такое великое дело благодарить?
Вот она, риторическая наука, мысленно возликовал священник. Сама куда нужно вывела, не обманула. И просить не пришлось.