— Вот что… Коли так, вот что! — Автоном Львович оглянулся на князя Матвея, вышедшего проводить свойственников. — Пускай Петюша у вас погостит. Не знаю, в чём тут дело, но ему это в пользу. А я заеду скоро. Как только служба дозволит.
Тятя у Василиски был не тот человек, чтоб кому-нибудь перечить, да еще в столь простом, родственном деле.
— Да Бог с тобой, Автономушко, пускай живёт, сколько пожелаешь.
Прощался дядя с Петей так, что у Василиски защемило сердце. Вот ведь суровый человек, страхообразного лика, а сердцем ласков. И обнял сынка, и облобызал, даже слезами оросил.
А вот как себя при этом вёл двоюродный братец, девочке ужасно не понравилось. Глаз на родителя не оборотил, всё в небе облака разглядывал.
— Жуткий какой парнишка-то, — шепнула Стешка.
Только главная жуть ещё впереди была. В ту ночь ударил первый настоящий заморозок.
Утром на мелкопереплётных окнах, в которых слюдяные пластины были недавно заменены стеклянными, расцвели серебряные цветы невероятной красоты. Особенно дивен был один, в левом нижнем квадратце — не ледяной узор, а истинное чудо. Василиске стало жалко до слёз: вот сейчас солнышком пригреет, и потает несравненная краса.
Княжна побежала во двор, искать плотника Авдея. Пусть скорей вынет из рамы стекляшку, отнесёт в ледник. Всякую прихоть балованной девчушки челядь выполняла охотно и весело, так что долго упрашивать Авдея не пришлось. Пока он копался, выбирая стамески и молоточки нужного размера, Василиска помчалась назад в дом, любоваться.
Встала в горнице у окна, обмерла. Позолоченный выглянувшим солнцем, цветок сделался ещё прекрасней.
Вдруг глядит — с той стороны подходит Петя. Её не замечает, а на изморозь смотрит, не отрывается. Стало любопытно: обратит внимание на льдяное волшебство иль нет?
Обратил. Впился взглядом, на лице появилось напряжение, будто мальчик силился что-то понять или запомнить
А дальше он сделал такое, что у Василиски побежали мурашки. Плюнул прямо на цветок и яростно стёр его рукавом. И возненавидела она мерзкого святотатца, и ненавидела целый день, до вечера. Ещё и Стешка про родственничка кое-что поведала.
— Подумаешь, на стекло плюнул! — зашептала горничная, то и дело оглядываясь на дверь. — Я тебе, боярышня, пострашней расскажу. Другим никому не могу, стыдно, а ты ведь меня не выдашь?
Стешка была девушка некрасивая, сильно не молодая, лет двадцати пяти, глуповатая, но добрая. Василиска её любила.
— Вчерась мету веником под большой лестницей, подходит этот бесёныш. Глядит на меня своими кошачьими гляделками. «Чего тебе, спрашиваю, барич?» А он мне: «Покажи. Что ты там прячешь?» И вот сюда, в лядвие мне тычет!
— В лядвие? — ахнула Василиска и поглядела вниз, где у Стеши ляжка.
— У меня там пятно родимое, волосками поросло. Никто про то не ведал, кроме матушки-покойницы. Прячу от всех, стыдно. Вот мы с тобой, боярышня, и в бане сколько раз мылись, и в пруду плавали, а ты ж не видала? И никто не видал. Я как растелешусь, это место всегда ладошкой ли, утиркой ли прикрываю. Откуда ж бесёныш прознал?
Княжна слушала, вытаращив глаза и прикрыв рукой рот.
— Стала я от страха вся квёлая, будто квашня. Не то что заперечить, вздохнуть боюсь. Веришь ли? Задрала подол и заголилась. Срам какой! А малой на родинку поглядел, пальцем потрогал и пошёл себе. Осталась я ни живая, ни мертвая, еле ноги держат. По сю пору не знаю, въявь ли то было иль чертячье наваждение. — Стешка наклонилась, зашептала ещё тише, испуганные глаза округлились. — И с тех пор лядвие будто огнем горит!
Попросила Василиска показать. Раз чужому мальчишке можно, то уж ей и подавно.
Ничего особенного: на ляжке, сбоку, тёмное пятно с поросячий пятак, из него волоски растут, мягкие. (Уже потом, вспомнив про это диковинное происшествие, она Петрушу спросила — как догадался. Он сказал на свой обычный отрывистый манер: «У каждого тайна есть. Обычно тут. — Он показал на сердце. — Или тут. — Показал на лоб. — Мне это видно. А у той на бедре. Странно».)
Вечером, когда Василиска уже лежала в кровати, прибежала Стешка — лица нет, губы дрожат. «Пойдем, боярышня. Что покажу! Только тс-с-с-с».
Ступая на цыпочках, завела княжну в ту самую горницу. Там было темно, но за окном горел огонек.
Подкрались ближе — Петруша, со свечой в левой руке. Василиска совсем близко от него стояла, и опять он её не видел. Внутри-то света нет.
Вот это было по-настоящему страшно. Свободной рукой мальчик делал перед стеклом какие-то мелкие движения, а пальцы держал щепотью — словно крестил оконницу. Или проклинал. Подсвеченное огнём лицо будто мёртвое: всё застыло, глаза прищурены.
Поводил щепотью туда-сюда, переместился к соседнему квадратцу — и сызнова.
Стешка бормотала молитву. Потом, не снеся страха, уволокла княжну от нехорошего места прочь.
Плакала, говорила, что быть сему дому пусту, потому что бесёныш навёл заклятье, и что не останется она здесь ни единого часа, лучше уйдёт христарадничать, или в монастырь наймётся белье стирать.
— Не выдавай ты меня батюшке, Бога ради. Бегу не от своевольства, а для души спасения! Ты-то как здесь будешь, горемычная?
Собрала узелок, перекрестила свою питомицу и, в самом деле, ушла, прямо ночью.
Василиска у себя в спаленке тряслась от страха, забылась только под утро и проснулась с криком, от страшного сна.
Одевшись сама, без горничной, понеслась в горницу. Как раз из-за забора солнце выглянуло. Подошла к окну — что за диво!
В нижнем ряду, на каждом квадратце, по ледяному цветку несказанной красоты, гораздо превосходней вчерашнего!
В домашнем платьишке, как была, выбежала Василиска во двор, чтоб посмотреть с другой стороны.
И видит: у рамы стоит глиняная плошка, в ней под корочкой льда вода, и рядом соломинка, тоже обледеневшая. Поняла: это он не заклинал, рисовал! Водой по стеклу!
Никакой он не бесёныш, он… мальчик-Златовлас, вот он кто! Сама придумала и тут же в это поверила.
Ну конечно! Петруша не странный, он волшебный! Это он когда-то её, маленькую, спас. Вот ведь и волосы у него золотистые. А что не вырос с тех пор, так это потому что заколдованный. Ждёт, пока Василиса Премудрая злые чары развеет.
И перестала княжна Петрушу ненавидеть, начала его любить. Не как пряники любят или как любят на качелях качаться, а по-настоящему, по-аморному. Про что княжна Таисья рассказывала.
Недели за три до того были в Сагдееве другие гости, из Милославских, троюродные. Князь Андрей Сергеевич, тоже вдовый, и с ним дети — большая, шестнадцатилетняя Таисья да Фролка, ровесник Василисе.
Вечерами сидели в большой горнице все вместе, по-деревенски: дети, взрослые. Отцы вполголоса беседовали о чём-то неинтересном, про каких-то стрельцов, да играли в шахматы, скучную взрослую забаву. Василиска с Фролкой стреляли из пушечки горохом или смотрели картинки. Таисья же, которой быть с мелюзгой казалось зазорно, а со стариками скучно, расхаживала туда-сюда и важничала. Убрана она была наполовину по-русски, наполовину по-чужеземному: волосы заплетены в косу, на ногах войлочные коты, а платье несуразное — в поясе узкое, книзу колоколом, и шея в прозрачных кружавчиках.
К Таисье уже полгода ходил француз, обучал европейскому обхождению, и троюродная сестрица очень тем гордилась, всё желала блеснуть перед роднёй. То слово непонятное скажет, то на простоту нос сморщит. Василиска, хоть и делала вид, что ей нету дела до задаваки, старалась ничегошеньки не пропустить.
Зашёл у взрослых обычный отеческий разговор: как дочерям женихов подбирать — по роду, иль по богатству, иль по службе. Таисья послушала немножко.
— И не думайте, тятенька. Я замуж только с амором пойду.
— С кем, с кем? — встревожился князь Андрей.
Тогда сестрица — девка собою видная, в хорошем теле — уперлась в бока, начала расписывать, сколь чудесна сердечная страсть, именуемая по-европейски амором. По-русски же и слова такого нет. «Любовь» — это совсем не то. Любят друг друга старые муж с женой, когда им стерпится. Любят друг дружку чада с родителями. Некоторые любят кисель иль карасёвую уху. «Амор» же — это когда меж кавалером и дамой происходит сердечное трепетание, навроде семицветной радуги. Бывал амор и у древних пастушков с пастушками, которые совсем не то, что наши скотники-навозники, а суть возвышенные и благородно чувствующие созданья.