Много лет водила Фортуна своего соискателя за нос, но когда решила снизойти, обрушила все свои щедроты сразу. Дав прапорщику Попову задание, гехаймрат собирался ехать в Преображенское, но его остановила племянница. Вид у неё был озабоченный.
— Петруша у себя заперся, долго не отпирал. Только сейчас меня впустил. Попросил, чтоб я тебя позвала.
Хоть и торопился Автоном, но сыну отказать не мог. Заглянул к Петюше в комнату, а тот весь в пятнах краски, кавалетто стоит открытый, и там холст, прикрытый тряпкой.
— Погляди, похоже? — спросил сын, сдёрнул тряпку — и Зеркалов-старший ахнул.
С полотна на него смотрел Девятный Спас, писанный точь-в-точь, как на иконе, не отличишь. — Вспомнил?!
— Где видел — нет, не вспомнил. — Петя пожал плечами. — А сам образ вдруг предстал, как наяву. Тут вот что странно. Стоило мне увидеть мужика этого, который Василису подхватил, и что-то во мне сдвинулось… Словно огонь вспыхнул. Возникла передо мной икона, каждую чёрточку видно. Скажи, такая она иль нет?
— В точности!
От волнения Автоном Львович и о заговоре позабыл. Почуял, что тянет его за собой Фортуна и больше обманывать не станет. Но Петя, кажется, был недоволен:
— Нет, там свет из очей лился, особенный. А у меня нет… Кабы снова её увидеть, может, понял бы, как надо краски смешивать…
Он топнул ногой, швырнул кисть на пол, однако в следующую минуту воскликнул:
— Может, надо в сурик ртути добавить… — И бросился к пузырькам с красками, перестав обращать на отца внимание.
— Ищи, милый, ищи… — прошептал гехаймрат, тихонько пятясь к выходу.
Спиной наткнулся на Василису, изумлённо глядящую на холст, и мягко потянул её прочь.
— Не мешай ему, доченька. — Прикрыл дверь. — Пускай пишет.
Возникла у Автонома Львовича твёрдая надежда, что теперь, когда у Пети начала пробуждаться память, вспомнит он и главное: где видел икону. От радости и трепетного ожидания Зеркалов в тот момент не задумался, отчего мастер Илья так удивительно подействовал на сына. Позднее, когда давал бородачу задание, вспомнил об этом, присмотрелся — верно, человек непростой, есть в нём что-то необычное. Не только могучая стать, ещё что-то.
О том, что Петюша видит людей неким особенным зрением, Зеркалов знал давно. Бог ли наделил мальчика таким даром, или другая какая сила, неведомо, но примеры исключительной этой прозорливости случались и раньше.
Решил Автоном взять мастера Илью на сугубую заметку. Как показало дальнейшее, не ошибся.
Следующим утром, во время краткого затишья в хлопотных делах, вместо того чтоб поспать, Зеркалов наведался домой — проведать сына. Поехал в карете, чтоб хоть полчаса подремать, но уснуть не мог, всего трясло от нетерпения. Яшку Журавлёва он взял с собой. Как чувствовал, что сержант пригодится.
Судя по измождённому Петиному лицу, тот тоже не прикорнул. На стенах, на потолке, даже на оконном стекле пестрели пятна самых разных цветов — это мальчик, осердясь, швырял кисть куда придётся. Обут Петюша, однако, был не в домашние туфли, а в сапоги. Значит, куда-то ездил, причём верхом.
— Ну что Спас? — с порога спросил отец.
Юноша вяло махнул рукой на мольберт. Автоном Львович глянул — дурно стало. У Спасителя были пририсованы козлиные рога и высунутый алый язык.
— С ума ты сошёл! Вдруг из слуг кто увидит! За такое, знаешь…
Изрезав кощунственную картину на мелкие кусочки, Зеркалов собственноручно сжёг их в тазике для бритья и только после этого успокоился.
Не без опаски поглядев на бледное, хмурое лицо сына, он спросил:
— Скажи, а можешь ты точно такой же лик на кипарисовой доске написать? Очень нужно.
— Могу, — тоскливо вздохнул Петя.
— А чтоб икона казалась старой? Ну, чтоб краски блёклые, трещинки там всякие.
— Это легче лёгкого.
В глазах гехаймрата вспыхнули огоньки. Он ещё ночью придумал: ежели не удастся настоящий Спас отыскать, не поднести ли заместо него подменный? Кто из ныне живущих его видел-то, подлинный Филаретов Спас? Пётр Алексеевич в детские годы, сестры его, тётки, да ещё вдова царя Ивана. Но было это давно, а копию сын сделает такую, что никто не усомнится. Главное, зачем им сомневаться? Не захотят они сомневаться! Обрадуются, что Заоконный Образ к ним чудодейственно вернулся. А уж объяснение этому чуду изобретательный Автоном Львович как-нибудь измыслит.
Вдруг Петя говорит:
— Копию сделать я могу, да что толку? Сияния не будет.
Видел Зеркалов пресловутое это сияние, когда похищал икону. Глаза у Спаса, кажется, и вправду светились в темноте. А может, это он уже потом себе напридумывал?
— Неизвестно ещё, много ль того сияния в настоящем Спасе, — покривился он, всё более увлекаясь своей идеей.
— Много. Я сам видел. Там тайна. Который час над нею бьюсь.
— Как видел?! Где?!
— В одном доме, — рассеянно обронил Петя, снова берясь за кисть. — Василиса меня отвезла, на рассвете ещё. А потом я снова тут закрылся. И золотой пыли подмешивал, и жемчуг в ступке толок, и ещё по-всякому… Никак!
— Погоди! — закричал Автоном. — В каком таком доме?!
Сын объяснил: подлинный Спас у Ильи-мастера дома висит. В божнице, но закрытый ставенками. То-то вчера, едва увидев этого мужика, он, Петя, узрел пред собою икону. С ним такое часто бывает. Глядит на кого-нибудь, и рядом, прямо в воздухе, возникает нечто, с чем этот человек связан. Оживившись, юноша стал рассказывать, какую он придумал штуку: писать парсуну не просто по наружности позирующей особы, а купно с внутренним ея образом, который истинному художнику всегда виден. Например, князя Фёдора Юрьевича хорошо бы изобразить в синем кафтане, с брильянтовой звездою на груди, а сбоку чтоб витала багряная плаха с топором…
— Постой, сынок, после про парсуну доскажешь… — Отец держался за сердце, чтоб не выпрыгнуло из рёберной клетки. — Как найти дом мастера?
Но Петя не слышал, он быстро набрасывал что-то грифелем по листу бумаги.
— Знаю я, где Илейка живёт, — донеслось из-за спины Зеркалова тихое шептание. — Прикажи, боярин, доставлю тебе Спаса.
Яшка при хозяине уже столько лет состоял в каждодневной близости, что временами казался Автоному Львовичу собственной его тенью, коряво отброшенной на землю. Как и положено от природы, к закату жизни тень вытянулась: Яха удлинил себе ноги, научился передвигаться на ходулях. Эта потешная причуда немало забавляла Зеркалова. Как и то, что карла намертво приклеил себе преогромные усы и попросил дать ему незазорную фамилью, не пожелав долее зваться Срамным или даже Срамновым. Для смеху Автоном нарёк его Журавлёвым — очень уж потешная у урода сделалась походка, будто у журавля. Забавно было наблюдать, с каким неистовством Яшка сживал со свету старых преображенцев, кто знавал его коротышкой. На одного кляузу напишет и сам в пытошной до смерти уморит, другого ночью прирежет из-за угла, третьему в вино отравы подсыплет. «Этак ты нам с Фёдор Юрьевичем всю Преображёнку повыведешь», — корил его Зеркалов, но не строго, потому что нужных для службы людей Яха трогать не смел — их хозяин перечислил ему поименно. Ну, а бездельников и недоброжелателей не жалко. Баба с возу, казне облегчение.
Яшка дневал и ночевал в Преображёнке, по-собачьи довольствуясь самым малым: углом в приказной избе да зловонным тюфяком, никогда не чистившимся и не стиравшимся. Журавлёв чистоты не понимал — на что она надобна. Ни одежды не мыл, ни споднего, и сам от воды шарахался. Как есть пёс бешеный, которые воды страшатся. Но человечек верный и для своего дела совершенно незаменимый.
Один только раз за все годы дал промах, и то, как выяснилось, на пользу хозяину. Это когда Автоном Львович отправил его Софьину дочку истребить, а Яха задания не исполнил, приплёлся под утро трясущийся, с выпученными глазами и врал, что девчонку у него отбил ночной призрак — бородатый, с копьём. Зеркалов тогда на карлу осерчал и даже прибил, но потом, ставши Василисиным опекуном и получая доход с Сагдеева, был рад, что так вышло.