— Баба! Дывись! Це ж баба!
Алёшка, как в раму вцепился, так и замер, боится пошевелиться. Тронешься — заметят. А фрязину с его полюбовницей не до Лёшки стало.
Он с кровати соскочил, волосатый весь, мышцы на плечах сердито шарами ходят. Кричит, руками машет, гонит всех прочь, а они пятятся, но уходить не уходят. Куда девка подевалась, Лёшка не заметил. Видел лишь, как она, пригнувшись, шальвары с пола подхватила — и нету её.
Вроде бы можно теперь было и Алёшке по стеночке упятиться, но интересно стало. Ну-ка, что дальше будет? Никто на окно все равно не смотрел, не до того им было.
Дальше появился его вельможность. Со второго жилья на лай поднялся. Или, может, сообщили.
Гайдуки гетману давай с двух сторон в уши наговаривать и всё на фрязина тычут. Сделался Иван Степанович красен, страшен.
— Пёс! — закричал. — Пёс невдячний! К племиннице сватався!
И всяко забранился на контия — по-украински, по-русски, по-матерному, еще по-какому-то!
Велит:
— А ну зараз, хлопцы, скопить його, кобелюку!
Но контия взять оказалось куда как непросто. Сунулись к нему гайдуки — а он с сундука шпагу как схватит, и давай махать! Еле они отскочили. Тот, который при полковнике Галухе шпиговал и первым в выбитую дверь влез, пожелал перед его вельможностью отличиться, полез вперёд с саблей. Фрязин ему в локоть железкой своей как ткнет. Быстро, глазом не уследишь!
Кровь струей, крик! Другие тоже за сабли взялись, но Гамба хоть и голый, и один-одинёшенек, а не сдавался, рубился со всеми разом. И не молчал, тоже орал:
— Канальи! Ассасини!
Когда его совсем зажимать стали, со всех сторон подступать, он к стене отскочил, из-под вороха платьев выдернул пистоль.
— Виа! Виа!
Убью, мол. И видно, что не шутит.
Здесь гетман опомнился. Понял, должно быть, что смертоубийством кончится, на чужой-то стороне, в смутное время. У себя в Киеве оно, может, и по-другому бы закончилось, но тут-то Москва…
Наверно, от этой мысли его вельможность приказал по-русски:
— Чтоб духу его на моем дворе не было! А на Украине объявится — батогами засеку. Вон, пес смердящий!
— От пёс слышу, — на удивление понятно огрызнулся итальянец, влезая в башмаки. Пистоль он не убирал, прижимал к груди подбородком.
Немножко пожалев, что не дошло до пальбы, Лёшка отодвинулся от окна. Боле ничего захватывающего тут не ожидалось.
Прыг с приступки на крышу сарая. Оттуда, с угла, по водостоку сполз — и на твёрдой земле.
Ещё некое время постоял, поглазел, как блудодея вон изгоняли.
Контий Гамба, уже одетый, плащом укутанный, стоял подле кареты, угрожающе держа в одной руке шпагу, в другой пистоль. Двое слуг-чужеземцев, один — рябой, другой — кривой, укладывали да привязывали тюки и сундуки: какие на крышу, какие внутрь, а один, самый большой пристроили сзади.
Челядь гетманская тоже глядела, собачила фрязина разными зазорными словами. Алёшка даже понадеялся, не полезут ли сызнова рубиться. Не полезли. Видно, гетман запретил.
Но до конца досмотреть не удалось. Пришел слуга, сказал, отец ректор зовет, укладывать его надо.
Экий день выдался, улыбался Лёшка, топая за слугой по лестнице. Столько всего повидал удивительного и необычного!
Только день-то ещё не кончился. Главные события все впереди были. Кабы Алёха про то знал, погодил бы радоваться.
Уложить Дамаскина в постелю было дело несложное. Перину взбить, подуху намять, одеяло лебяжье откинуть. Само собой, окно притворить, потому что на ночь стекла открытыми оставлять — только ночных бесов впускать, это всякий знает.
Ещё что? Ну, помог отцу ректору переоблачиться в ночную сорочицу, подивился, какая у него пухло-белая спина, будто у тётки.
— А что это там за крик был? — спросил преподобный рассеянно, подставляя руки под рукава. — Подрался кто?
— Не ведаю, отче. Тут моленная на дворе, я там был, — воззрился на него Лёшка невинными очами. Ректор его по щеке потрепал.
— Агнец ты мой сладкий. Ну, помолимся на ночь.
Встали на коленки. Алёшка старался бить лбом об пол позвончей, чтоб слышно было.
Потом Дамаскин зачем-то сдвинул шторки перед образами.
— Мне на сеновал, или куда? — спросил Алёшка, думая, что лучше бы где-нибудь при кухне заночевать. Оно и теплей, и сытней.
— Здесь будешь. — Дамаскин задувал свечи, одну только оставил. — Сюда ступай, на постель.
Лёшка вежливо хихикнул, давая понять, что не дурак и шутку понял. Сам уже прикидывал: можно в углу половичок вдвое сложить, а укрыться подрясником.