— Больна! — догадался помещик.
— Еле живая, — перекрестился отец Викентий. — Как я её такую увидал, тогда только понял, почему она в Кремле столько дней бездвижно просидела, дала Нарышкиным укрепиться. Хворь в ней какая-то. Может, и смертная… Вон оно как. А без Софьиной силы что Милославские? Тьфу!
— Оно так, — согласился Никитин. Вид у него был встревоженный, как и положено человеку, к судьбе государства неравнодушному, однако нужного для священника вывода хозяин ещё не сделал. Требовалось объяснить получше.
Но отец Викентий и не торопился, крепко полагаясь на логику с риторикой.
— Это, значит, вчера было. На ночь я у Амброзия остался. Ну-ка, думаю, не встряхнётся ли Софья к утру. Боярыня, сказывали, разродилась благополучно, а это для царевны знамение хорошее. Только какой там… — Поп махнул рукой. — На рассвете забегали в царевнином поезде. Стали запрягать, повернули. В Москву поплелись, как псы побитые. Была Софья, да вся кончилась. А навстречу, к Троице, тянутся от стрелецких полков выборные, гурьба за гурьбой — Петру присягать…
Ларион Михайлович недоумённо пожал плечами:
— Что ж она так? Не похоже на Софью. Хоть бы и хворая, что с того? Десяти вёрст всего не доехала!
На это у священника ответ был готов. Сам по дороге всё голову ломал и, кажется, догадался.
— В «Девятном Спасе» дело, я так думаю, — тихо сказал он, благоговейно погладив наперсный крест. — Неправедно Софья поступила, что святой образ потревожила ради суетного властолюбия. Не для семейных дрязг была Романовым ниспослана чудесная икона, а для отчизны сбережения. Покарал Спас лукавую правительницу, хворь наслал, всю силу вынул. Иной причины помыслить не могу…
Отец Викентий уже подводил беседу к должному conclusio, то есть заключению, а для того требовалось выдержать небольшую, но значительную паузу.
Однако не сведущий в тонкостях речеведения Ларион встрял с вопросом.
— Скажи, отче, почему царскую икону прозвали «Девятным Спасом»? А еще я слыхал, что Спас называют «Филаретовым». Ты не раз бывал в государевой домовой церкви, уж верно видел этот преславный образ?
— Никогда. Его обычным смертным лицезреть не положено, лишь особам царской крови да патриарху, и то лишь в особенно торжественных случаях. В прочее же время Спас пребывает затворённым.
— Как так?
— А вот слушай.
Поп не расстроился, что разговор поворотило в сторону, а даже испытал облегчение. Все-таки сильно волновался, чем закончится беседа, и обрадовался отсрочке.
— Как тебе ведомо, владыка Филарет, патриарх московский и честной родитель первого царя из Романовых, Михаила, долго томился в ляшском плену. Отправился он к полякам во главе боярского посольства, ради мира заключения, но принят был зазорно и даже посажен в темницу, где над святым отцом всяко глумились, понуждая к измене. Более же всего патриарх страдал, что отняли у него православные иконы, а на стену повесили поганую латинскую парсуну с мадонной, чтоб он той пакости молился. Из старых книг известно, что Филарет, хоть и числился наипервейшим из духовенства, был муж духом нетвёрдый и много в прежней жизни грешивший. Ещё в миру, будучи ближним боярином и царским свойственником, числился он первым московским щеголем и женским любителем. Да и потом, угодив в опалу и пострижение, немало против правды наблудил. Клобук патриарший получил из рук Тушинского Вора, звал в цари польского королевича Владислава и много ещё сотворил зазорного. Но то ли, войдя в преклонные годы, отринул суетность, то ли Господь уже заранее наметил его для великого дела, а только в польском плену вдруг стал являть Филарет несгибаемую твердость, так что все вокруг лишь диву давались. Лишь по ночам, оставшись один в своем заточении, горько плакал патриарх, вознося сухую молитву к голой стене, ибо страшился, что без иконы неоткуда ему будет черпать духовную силу. На ту пору затеяли пленители перевозить его из Литвы в Польшу, подале от русских рубежей. И вот однажды, ночью 9 мая 7119 лета, а по-польски 1611-го года — запомни эти числа, — со значением поднял палец рассказчик, — в дом, где Филарет содержался под стражей, вдруг был впущен странник. То есть это патриарх подумал, что старца к нему пропустили, а жолнеры-охранники потом уверяли, что ни перед кем дверей не отворяли и никакого странника в глаза не видывали.
Помещик весь подался вперед, его глаза были широко раскрыты, на лице появилась радостная, детская улыбка — он знал, что сейчас последует описание Божьего Чуда, и уже приготовился умилиться.