— И что сказал патриарху старец?
— А ничего. Посмотрел на возлежащего на постеле Филарета пристально, благословил крестом и так же молча удалился. Патриарх подумал, не во сне ли привиделось, но утром увидел на столе плоский деревянный короб с дверцами наподобие ставень. Открыл их — и обмер, поражённый чудесным сиянием.
— Что там было?!
— Образ Спасителя. Говорят, что взгляд иконы светоносен, и оттого её еще называют «Спас-Ясны-Очи». Именуют икону также Оконной. Не из-за ставенок, которыми обыкновенно прикрыт образ, а потому что он — Оконце, через которое русский государь лицезреет Всевышнего и получает от Него укрепление. Цари, когда в обыкновенные дни Спасу молятся, дверец не отворяют, зовется это Малой или Вседневной Молитвой. Но если на державу идет беда — война ли, мор ли, голод великий — тогда царские величества с благоговением ставенки открывают и творят Великую Молитву, сильней которой ничего на свете нет. Вот какая это икона! — со слезами на глазах воскликнул отец Викентий. — Пропади она, и станет русский царь не богоизбранником, а обычным потентатом, навроде иноземных, кого чернь может низвергнуть и даже предать казни, как было с английским королем Карлой. И не будет на Руси больше ни благочестия, ни смирения, ни мудрости, — одно бесовское метание и суетное душезабытие. Пока же икона с Романовыми, ни им, ни всей нашей земле страшиться нечего. А Софья, бесстыдница, вздумала святыню в управу на брата волочь! У нее, греховодницы, на что расчет был? У кого из Романовых в руках икона, тому все прочие особы царского рода противиться не смеют.
— А если икона у патриарха?
— Не та сила. Патриарха, сам знаешь, бывает, ставят происками и хитрыми кознями. А кто рожден с царской кровью в жилах, будь то хоть муж, хоть жена, на том особая благодать. Если в это не верить, то зачем тогда и цари нужны? И что есть Романовы без царской иконы? Разве посадил бы Филарет своего слабого сына на престол без «Девятного Спаса»? Разве удержалась бы Мономахова шапка на некрепких головах Михаила, Алексея, Феодора, кабы не «Спас-Ясны-Очи»?
Помещик задумался и не нашел, что на это возразить.
— «Спас-Ясны-Очи» или «Филаретов Спас» — понятно. «Оконная» икона тож. Но отчего образ зовут «Девятным»?
Священник таинственно понизил голос. Этой части легенды (которая для отца Викентия была не легендой, а не допускающей сомнений истиной) он, как тогда говорили, трепетал более всего.
— Ныне поведаю тебе, что известно очень немногим. О том говорил мне доверенно отец Варсонофий, духовник покойного государя Алексея Михайловича. Алексею Михайловичу сказывал отец, царь Михаил, а тому уж сам высокопреосвященный Филарет… Будто бы в ночь, когда перед ним то ли въявь, то ли в вещем сне предстал неведомый старец, было патриарху еще одно видение, уже не действительное, а безусловно приснившееся. Странник вновь возник в убогой горнице, но не в рубище, а в сияющей хламиде и молвил тако: «Слушай, отец царей, и помни. Четырежды девятно данное дважды девятно изыдет, а бойтеся трижды восьми да дважды восьми». Проснувшись, патриарх эти диковинные слова ясно помнил, однако счёл сонным наваждением, ибо смысла в том речении не усмотрел, а отцом царей не был и в ту пору ещё не тщился быть. Однако, узрев на столе невесть откуда взявшуюся икону, записал для памяти и невнятное пророчество, слово в слово. Когда же, по удивительному промыслу Божию, в самом деле, стал отцом государя и родоначальником новой династии, не раз и не два ломал голову над грозной тайной, которую угадывал в завете Посланца. Что «Данное» — это Спас, догадать было нетрудно, но отчего «четырежды девятно»? Однако так икону и стали называть: сначала «Четырежды Девятным Спасом», потом просто «Девятным».
— Неужто тайна осталась нераскрытой? — огорчился Никитин, слушавший, затаив дыхание.
— Не без заднего, полагаю, умысла, рассказал мне о Филаретовом сне отец Варсонофий. Он знал, что я, тогдашний, умом востёр, в книжном учении изряден, а ещё и честолюбив. Ну как дойду рассудком? Я и вправду думал о тех девятках да восьмерках днем и ночью. Мечталось мне разгадать притчу и на том возвыситься пред царём и патриархом… — Отец Викентий грустно улыбнулся. — Ну да бодливой корове, сам знаешь, рогов не дадено. Когда ж от великих горестей претяжкие рога из чела моего произросли, бодливости не осталось… Здесь уже, в деревне, имея много досуга и обретя несуетную душу, разобрал я пророчество. Не всё, на то времени не хватило. Но кое-что, думаю, разъяснить успел.