Но тем троим, что заседали сейчас в одном из кабинетов, не имеющих выхода ни на галерею, ни в дворик, не дано было проникнуться общей атмосферой. Двое были чем-то неуловимо похожи: то ли глубоко загнанным внутрь инстинктом сторожевого пса, который просвечивал сквозь карий взгляд одного и холодновато-серый другого, то ли специфическим изяществом осанки, проистекающим от кровного родства человека и оружия. Оба сидели на стульях европейского образца перед мозаичной шестигранной тумбочкой, имеющей на себе кожаный футляр с красными печатями на шнурках.
Третий стоял. Он носил свой узкий парчовый халат, плотно расшитую круглую шапочку и тонкое белое покрывало с той беспечной грацией, которая в настоящем эросце стирает всякую грань между домом и улицей, интимностью и официозом. Его удлиненные, непроницаемой черноты глаза следили за сидящими с иронией.
— Это адресовано мне, — упрямо проговорил Стагир. — Кумар-хан может остаться, поскольку он вез послание, а вы, Таир-шах, удалились бы. Всё равно уж на ногах.
— Ты так давно мне талдычил, что я законный наследник и второе лицо в государстве, что я решил наконец сделать из этого логический вывод. Кумар-хан, сможете ли вы пересказать мне вкратце то, что вы битых два часа докладывали моему главному телохранителю и отцу контрразведки: наши нюхачи и шпионы, никак, насквозь высветились?
— Со Стагир-шахом я не говорил о них и тем более о себе самом в таком резком тоне. Собственно, я нисколько не кривил душой, ибо мы вели настоящую, добросовестную торговлю с государством Эдинер и выправили себе патент. Обороты были… впрочем, вам это неинтересно.
— Но наряду с этим наши негоцианты обязаны были проследить за тем, как Эдинер соблюдает условия перемирия, — ворчливо добавил Стагир. — Когда они стали влезать в это дело слишком усердно, их арестовали — точнее, арестовали товар на складах — и выслали за кордон. Это хоть и противно, однако естественно. Однако есть письмо сугубо личной адресации, которое они привезли.
— И ты, разумеется, хоть и досматривал внешне, и просвечивал ультразвуком, по привычке боишься, что оно взорвется, или отравлено, или в него завернуто чье-нибудь отрезанное ухо…
— Вы, как всегда, ошеломительно остроумны, мой господин, — флегматично заметил Кумар-хан. — Между прочим, нас тоже изолировали. Чтобы без лишних глаз перерыть наше личное достояние и подпортить казенное. Через сутки нас привели под конвоем к некоей особе женского пола — не даме и не кукен, а именно особе: в красном плаще, сапогах и при холодном оружии.
— Помнится, мы, Стагир, видели ее куда более беззащитной.
— Ее имя — Та-Эль Кардинена, и я не понимаю вашего намека, мой шах. Года три назад на его звук отзывались все горы, — продолжал Кумар. — Еще там был также некий седовласый молодец по имени Нойи, и военный сановник поперек себя шире, который отзывался на Маллора, и несколько анонимных зубоскалящих физиономий. Впрочем, в целом они были достаточно вежливы. Вручили послание, под сильной охраной довезли нас до границы и сдали на таможню, точно багаж.
— Опять будете острить, мой шах? — спросил Стагир.
— Над увесистыми любовными записками, что тебе пишет прекрасная ина Та-Эль? Отнюдь. Но по причине ревности вскрою самолично.
Он с треском рванул печати и рознял футляр. Оттуда выскочил рулончик полупрозрачных калек, обернутый двумя листами плотной бумаги — напечатанной на машинке и рукописной.
— Ага, вот оно, письмецо!
«Досточтимый Стагир-ини! Рискую обратиться к тебе как к частному лицу, ибо изготовление потребных вам чертежей, описи имущества и проч. и проч. полностью высосало из нас троих (меня, Нойи и Маллора) как физические силы, так и способность выражаться политично. А написать надо, чтобы вы там, в Эро, не сочли эдинцев совсем уж круглыми простофилями и олухами.
Твои го пытались получить на халяву то, что им с удовольствием бы продал каждый нижний чин, не говоря о высших. В народном государстве Эдинер такие каналы для утечки информации и встречного притока валюты считаются скорее добром, чем злом. Информация стоит меньше, чем твердые деньги, которые в конце концов оседают таки в госказне.