Мировая история оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, по форме едва читабельными. То же самое с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось еще медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разобраться в любом предмете. Нет идеи, рожденной человеческим разумом, которую не мог бы понять нормальный человек, если у него есть время, правильный подход и соответствующая подготовка.
Все чаще Винсенту казалось, что он приближается к какой-то тайне. Всегда в такие моменты он ощущал слабый странный запах — как из древней, глубокой ямы.
Он выделил основные моменты человеческой истории; вернее, самой логичной или, по крайней мере, самой вероятной из ее версий. Было сложно придерживаться ее главной линии — этой двухполосной дороги рациональности и откровения, которая всегда должна вести к поступательному развитию (не прогрессу, нет; прогресс — это всего лишь фетиш, игрушечное слово, используемое игрушечными людьми), к раскрытию потенциала, росту и совершенствованию. Временами ему казалось, что он прикасается к истории чего-то, что существовало на Земле раньше человечества.
Но главная линия часто была неясна, скрыта или почти стерта, она едва прослеживалась сквозь миазмы и туман. Грехопадение человека и искупление грехов через распятие Христа он счел главными вехами истории. Но теперь он знал, что ничто не случается единожды, что оба эпизода — из разряда вечно повторяющихся, что из этой древней ямы тянется рука, отбрасывающая тень на человечество. Винсент видел эту руку в своих снах, — а они отличались особенной живостью, когда он спал в ускоренном времени, — он видел протянутую лапу шестипалого монстра. Он начал понимать опасность ловушки, в которую угодил.
Смертельную опасность.
Одна из странных книг, к которой он часто возвращался и которая каждый раз ставила его в тупик, называлась «Взаимосвязь полидактилии и гениальности». Книга, написанная человеком, лица которого он так и не разглядел ни при одном из его появлений.
Она обещала больше, чем давала, и намеков в ней было больше, чем объяснений. Основная идея, неинтересная и неясная, зиждилась на беспорядочном нагромождении сомнительных фактов. Книга не убедила Винсента в том, что гениальные люди (даже если согласиться с тем, что они были гениями) часто имели одну необычную особенность — лишний палец на руке или ноге или его рудимент. Трудно представить, какие преимущества могла давать эта особенность.
Книга намекала на величайшего из корсиканцев, который имел привычку прятать руку за отворот камзола. На жившего ранее странного командора, который никогда не снимал бронированную перчатку. На эксперта по разнообразным вопросам Леонардо, который рисовал иногда руки людей и часто руки чудовищ шестипалыми и, следовательно, сам мог иметь такую особенность. В книге упоминалось о Юлии Цезаре, крайне неубедительно, и все сводилось к тому же. Приводился в пример Александр Македонский, имевший незначительное отличие от других людей; неизвестно, что это было, но автор настаивал, что именно шестой палец. То же утверждалось о Григории XIII и Августине Аврелии, о Бенедикте, Альберте Великом и Фоме Аквинском. Однако человек с уродствами не мог получить священный сан; а раз кто-то его принял, значит, шестой палец у него был в рудиментарной форме.
Упоминались Шарль де Кулон и султан Махмуд, Саладин и фараон Эхнатон; Гомер (на греческой статуэтке эпохи Селевкидов он представлен с шестью пальцами, которыми он тренькает на неопределенного вида инструменте в момент декламации); Пифагор, Микеланджело, Рафаэль Санти, Эль Греко, Рембрандт и Робусти.
Зурбарин систематизировал сведения о восьми тысячах известных исторических персонажей. Он доказывал, что они были гениями и были шестипалыми.
Чарльз Винсент усмехнулся и посмотрел на свое уродство — раздвоенный большой палец на левой руке.
— По крайней мере, я в хорошей, хоть и скучноватой компании. Но к чему он клонит, говоря об утроенном времени?