Так до вечера бой. На часок передохнули бойцы, а там сызнова до утра. А утром хватились ратамоновцы, — нет патронов, все вышли. Бросились к пушкам, — нет снарядов!
И сказал Черноусов, а слова его быстро разнеслись повсюду:
— Братцы стеной! Штыком да кулаком. Бей офицеров в морды! Души их! Силы у нас черноземной побольше.
Бросились ратамоновцы с голыми руками на врага. Что тут было! А стрельба прекратилась. И у белых патроны вышли. Пошла война штыком да кулаком. Рукопашная разыгралась на солончаковых холмах. Пощады не было. Кто кого скорее передушит и заколет, тот победит.
Были в красном отряде женщины и девицы. Да разве женщины они? Настоящие тигрицы, когтистые, зубастые. Не один безносый и безухий помнить будет всю жизнь эти жаркие объятия, эти твердозубые уста.
Гончаренко в бою. Силе его позавидовать мог бы сам бог. Как озверевший медведь рвет с корнем деревья, так Василий рвал жизни из стана врагов. Да Гончаренко ли это? Нет, не он, а кто-то другой, суровый страшный силач.
Вот встреча. Старый знакомый, ротный Нерехин.
И ты?..
— А, белая шкура!
Трещат ребра Нерехина. Закатываются в муке пьяные и теперь глаза.
Но и на силача есть силач. Грузный восьмипудовый полковник всей тяжестью своей обрушился сзади на Гончаренко. Первый раз застонал Василий, чувствуя боль в готовой сломаться спине. И погиб бы он, да выручил Черноусов. Рубнул он, и распрощалась навеки красная голова полковника с грузным телом.
Оглянулся вокруг Гончаренко, ища глазами нового врага.
Но бой уже кончился. Дрогнув, бежали остатки офицерских полков. Для отступления свободен путь.
Но больше тысячи храбрых ратамоновцев полегло на поле брани. И лежала на политых кровью суглинках тысяча эта вперемежку с тысячью павших врагов.
Осталась лежать она и тогда, когда уцелевшая братия их скрылась за далекими холмами.
И будут еще долго лежать они так, — вперив неподвижные очи свои то в солнечное, то в звездное небо. До тех пор, пока хищное воронье, зной, дожди и ветры не высушат эти тела и не развеют их прахом.
И там, где была пролита героями горячая кровь, где солончаки поглотили последние стоны, проклятья врагам, на этих местах, может быть вырастет юная шумная роща, и тогда в полночной тиши древесная листва будет перешептываться с пугливым ночным туманом и рассказывать ему великую быль о безмерной славе павших бойцов-ратамоновцев.
Дороги…
Кто знает, сколько их пересекло поля, леса, горы, степи?
Неисчислимое множество. Иные нынче засыпаны песками, размыты вешними водами, позаросли буйной травой и просто забыты, оставлены людьми за ненадобностью, как старый хлам.
Пути, пролески, тропинки! Всюду вьетесь и растекаетесь вы по необъятной стране. В ночную ль зимнюю стужу, весенней ли порой, в ненастье, в погоду, под жарким солнцем и холодными звездами, были для человека вы всегда путеводной звездой и могучей надеждой.
Но есть еще и другие пути, непроторенные, непроложенные как следует, неизведанные, непроходимые для многих.
…Путь.
Собственно, нет его. Только прокладывается он через жгучую пустыню.
Вместо вех — брошенные орудия и зарядные ящики, обломки телег, лошадиные остовы, высохшие трупы… Горы, холмы.
Неистовый, жаркий ветер, буран… И трупы, трупы…
Где им начало? За сотни верст не сыскать его. Где же конец им? — Нет его… Нет конца.
Идут люди, изнемогая от зноя, как скелеты худые тела, черные землистые лица. Слабые, как былинки, идут, шатаясь, падают, разбросав руки. Больше не встают.
А другие тащатся дальше, вязнут в песке.
Воды…
Пить… Пить…
Точно шуршат пески: нить… пить…
Но воды нет.
Впереди трое.
Двое мужчин и женщина, оборванные, босые. За ними на версты назад люди — тени. Их тысячи. Все они пригнулись к земле, точно от непосильной тяжести.
Но идут.
Один передовой, высокий, русоволосый, шатаясь, остановился. К нему подбежала женщина.
— Васенька… Трудно тебе, отдохни.
Подошел другой, высокий волосатый, с потрескавшейся кожей на лице.
— Что, Гончаренко? Неустойка… — Но голос его звучал фальшиво и глухо, будто из-под земли.
— Идите… Не могу я.
— Брось, — продолжал волосатый. — Отдохнешь, пойдем. Скоро вечер… Станет прохладнее.
— Васенька, крепись… Может, дождь пойдет.
— Ах, идите… Идите, товарищи.
Русоволосый сел на песок, склонив голову на грудь.
— Встань, Гончаренко. Отойдем вон туда в сторону. Там холмы и тень.