— Послушайте…
— В т о й машине сидели вы!
— Что вы говорите!
— Да-да, вы сидели в т о й машине, и вы наехали на ребенка.
Юноша внезапно подался назад, выпрямился, как пружина (редактор не представлял себе, что он так высок ростом), лицо у него вспыхнуло, кулаки невольно сжались, и он холодно произнес:
— Не говорите глупости! Подумайте, о чем вы говорите! Вы никогда бы не узнали этой истории и никто никогда бы не узнал, если бы не рассказал я сам… Меня это мучило, и я решил открыться кому-нибудь. Мне хватает своих переживаний. Я сам расплачиваюсь за свой проступок, за то, что я забыл, что я человек… Теперь я признался, покаялся. Вы можете не прощать меня, и другие тоже… Но мне все равно стало легче… Я… Я больше не чувствую себя виновным…
Юноша быстро повернулся и вышел из кабинета, но перед глазами редактора еще долго стояло его бледное лицо.
В оставленную открытой дверь заглянул ответственный секретарь.
— Что случилось с этим юношей? — спросил он, но заметив, что редактор взволнован, не стал дожидаться ответа и перешел к делу. — Вот материал о Хиросиме. Все-таки придется сокращать!
Редактор, словно оглушенный, застыл на своем стуле, обхватив голову руками. «Я не чувствую себя виновным», — звучали в ушах последние слова странного посетителя. «Почему людям кажется, что если они покаются в своих преступлениях, — им все прощается? — думал он. — Почему они думают, что жертва — будь то бессонница, или голод, или другие муки — принесет облегчение тому, кто по их милости никогда больше не ощутит ни голода, ни бессонницы?»
Редактор видел, как в комнату вошел секретарь, слышал, что он что-то говорил, но понял только одно слово — Хиросима! Секретарь говорил о Хиросиме.
И он опять вспомнил летчика, который стер с лица земли больше ста тысяч живых людей, сдул целый город, как одуванчик, и потом пошел в монастырь искупать грехи…
«Какой же великодушный бог должен быть у такого грешника!»
И вокруг опять все погасло, и только уже знакомая картина выплыла из глубины воображения. Эта картина была горяча, так что к ней нельзя было прикоснуться, она была желто-белая… В центре ее возвышалась огромная голая гора, тоже желто-белая. На вершине ее стоял монастырь, и по желто-белой раскаленной тропинке шел, согнувшись в три погибели, монах в ослепительно сверкающей золотой рясе с мутными красными пятнами… Внизу, у начала тропинки, клубилась пыль… По подъему шли и другие, и они тоже были в золотых, запятнанных кровью рясах…
— Стол, стол горит!
Редактор пришел в себя. Над ним стоял секретарь и гасил в пепельнице папиросу, на столе дымилось черное пятнышко.
— Чуть не устроили пожар! — улыбнулся секретарь. — Вот мы набрали Хиросиму. — Он положил на стол узкие гранки. — Но в подвал не умещается, придется сократить… Как мы решили…
Редактор взял со стола статью и тут же вернул ее секретарю.
— Не позволю, ни одного слова! — Он встал.
— Понятно! — негромко проговорил секретарь и собрался было уходить, как вдруг вспомнил:
— Да, в самом деле, что случилось с тем юношей? Он выбежал очень взволнованный. Очередной «непризнанный гений»?
— Он уверял меня в своей правоте, — медленно и значительно произнес редактор и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету.
— В какой правоте?
— Он, видите ли, не стрелял!
— Н-не понимаю. В кого не стрелял?
Редактор в замешательстве взглянул на секретаря. Постепенно лицо его прояснилось, и он горько улыбнулся своим мыслям.
— Ничего… Я расскажу тебе как-нибудь после! — сказал он.
1961
Всей своей жизнью
В кустах раздался шорох. Иаго резко обернулся и потерял равновесие; в последнее мгновенье он уцепился за ветку рододендрона, свисавшую с плато, и кое-как удержался. Он затаил дыхание к расширившимися от страха глазами шарил по густой зелени над обрывом в ожидании нападения. Сквозь кусты кто-то пробирался. Внезапно раздалось мычание. Звук доносился слева, и левая половина тела Иаго словно онемела.