Но самому Иаго идея его казалась настолько правдоподобной, что он не поверил профессору, решил, что недостаточно толково объяснил ему все в письме, и продолжал мечтать, что когда-нибудь вся Грузия заговорит о новом открытии…
Потом он связался с профессором по телефону, почтительно напомнил о себе и о своем письме и попросил уделить ему буквально «пару минут».
Об этой «двухминутной встрече» Иаго потом думал добрых два месяца. Беседа с профессором убедила его в том, что он ничего не знает, имеет весьма приблизительное представление как об истории, так и об искусстве. Глубокие знания профессора смутили Иаго: ум ученого смело проникал в глубь веков, проходя слой за слоем и выбрасывая на поверхность уже обработанный, доступный непосвященным материал.
Пристыженный Иаго поклялся себе никогда больше так не срамиться.
Вчера за столом один из гостей помоложе неожиданно спросил у него: что это он зарисовывал в позапрошлом году возле церкви. Вопрос так удивил Иаго, что он даже не сразу нашелся с ответом. Ведь он считал, что дальние прогулки его оставались незамеченными. Вспомнились те блаженные минуты, когда ему мнилось, что он открыл нечто значительное. Даже сейчас екнуло сердце, вспыхнула хоть и слабая, но все же надежда.
— А на Мцхетисджвари вы не поднимались? — спросил другой гость, постарше.
— Нет, а где это?
— Вот завтра, если будет время, проведем вас туда. Там церквушка маленькая с орнаментами.
— Да никаких там орнаментов нету, — заспорил молодой.
— Я один пойду, вы только дорогу укажите, — вмешался Иаго.
— Одному идти опасно, в прошлую зиму там медведь задрал Сандро Тигашвили.
— Эх, бедняга, сироток его так жалко! Я, помню, глаза все выплакала, — вздохнула тетя Тасо.
Вот и показался ему бычок страшным зверем. Бессознательно он пытался найти хоть какой-нибудь след человека — спичечную коробку, окурок, просто обрывок бумаги. Но кроме переплетенных корней, свисающих с обрыва, и розовых юрких ящериц, скользящих по красным шероховатым камням, вокруг не было ничего. Из кустов то и дело раздавалось щелканье дроздов. Один пролетел так близко, что взмахом крыльев всколыхнул воздух у самого лица Иаго. Потом опять воцарилась тишина, она опустилась в лощину, окутала холмы и распространила владычество свое на самое небо, и трудно было посягнуть на этот покой, трудно воспротивиться безмолвию. На всякий неосторожный шаг, случайно вырвавшийся вздох тишина отзывалась мгновенно: молниеносно слетала с неба, устремлялась со всех сторон туда, где раздавался шум, чтобы немедленно уничтожить его, не дать ему возможности усилиться, распространиться.
Иаго шел крадучись, как вор, и при малейшем шорохе воровски затаивался, словно было их двое; один по небрежности выдавал себя, а второй настораживался при этом. Он не боялся, скорее, был заворожен своим одиночеством.
Внезапно тропинка оборвалась, как будто растерялась, не зная, куда свернуть.
Иаго поднял голову, и в лицо ему ударил сырой прохладный воздух. За последним кустом тянулось в небо высокое дерево, за ним другое. Иаго прищурился, словно пытаясь разглядеть то, что до сих пор оставалось невидимым, а теперь уточнило свои очертания, проявилось: глубина темнеющего леса, огромные дубы, растущие здесь с незапамятных времен, один к одному, и никаких других деревьев, кустов, стеблей между ними. Могучие, прямые стволы и тесно переплетенные вверху ветви создавали как бы свод огромной темной пещеры.
Иаго осторожно ступил на плотный, упругий ковер из пожухлой палой листвы и сучьев, и ему показалось, что стало еще темнее. Там и сям валялись ветви, упавшие с деревьев, наверное обломившиеся под собственной тяжестью, а то и с корнем вывороченные из земли могучие стволы. Когда глаза его постепенно привыкли к полумгле, он заметил, как лес вырос, распахнулся и разбежался во все стороны — взглядом не охватить.
Привольно жилось деревьям в этом лесу. Как будто собрались они сюда со всех концов света, чтобы скоротать здесь свой век. И здесь же умереть.
Сверстники, они и ростом были один к одному, вместе тянулись к небу, вместе дружно раскидывали кроны. Никогда не видел Иаго такого просторного и вместе с тем густого леса. До высоты семи-восьми метров никакие сучья не нарушали стройной гладкости стволов, а там, выше, раскидывались ветви, густела буйная листва и смыкалась над головой непроницаемым кровом.