Не знаю. Но если верить тому, что даже самая безобидная мысль не исчезает бесследно, что добрые и злые желания влекут за собой самые неожиданные последствия, значит, права моя старенькая бабушка, и все в этой жизни зависит от нас.
1970
ПОВЕСТИ
Зеленый занавес
Памяти Ушанги Чхеидзе
1
Пол студии был завален обрывками магнитофонной ленты. Леван и Гизо сидели посреди комнаты и терпеливо рылись в пыли. Когда кто-нибудь из них замечал на замусоренном паркете короткий обрывок ленты, обрадованно подхватывал его с восклицанием:
— Вот еще!
Они искали кусочек пленки, который Леван по ошибке отрезал от очень важной записи.
«Как это у меня получилось, — сокрушался Леван, — и именно теперь…»
«Если мы не найдем, на папу будут сердиться», — думал Гизо.
Когда они обыскали всю студию, Леван кинулся к большим магнитофонам, стоявшим вдоль стен, словно комоды, выложил собранные обрывки лент и вытащил пробку из склянки с ацетоном. Время не терпело: надо было срочно найти пропавшее слово, которое он случайно отрезал. Если до тех пор позвонит председатель радиокомитета и пожелает прослушать запись, он что-нибудь придумает: в конце концов сам продекламирует или попросит кого-нибудь произнести это злосчастное слово, запишет его и приклеит к пленке. Председатель вряд ли разгадает, в чем дело, но вдруг передачу назначат на сегодняшний вечер. Что тогда? Тогда председатель позвонит этому странному человеку, легендарному Уча Аргветели, сначала справится о его здоровье, подбодрит его, а потом скажет: «Нам очень понравилась запись, батоно Уча, большое вам спасибо, сегодня вечером будет передача, в таком-то часу вы можете себя послушать…» И что тогда? Тогда произойдет такое, что даже подумать страшно — великий актер сразу узнает чужой голос и…
Если бы эта неприятность произошла с записью какого-нибудь другого артиста, Леван бы так не убивался, каким бы выдающимся этот артист ни был. Другой, наверно, тоже узнал бы чужой голос, рассердился, пожаловался начальству, Левану объявили бы выговор, возможно, даже с работы бы сняли. Но Уча Аргветели не рассердится и жаловаться не станет — эта история просто доконает его.
Леван на своем веку видел многих умирающих, многих близких провожал в последний путь, но никогда так остро и ощутимо не переживал он близости смерти, как в доме Уча Аргветели. Великий артист был похож на собственное глиняное изваяние. В эту статую вдохнули душу, но так скупо, с таким сатанинским расчетом, чтобы он дышал и в то же время не дышал, жил и одновременно не жил. Злой бес проник и в мозг артиста, едва заметно сдвинул там какие-то важные клетки и внушил ему, что он больше никогда не сможет сразиться с затемненным залом, выйти на освещенную разноцветными огнями сцену, вдохнуть прохладный воздух кулис…
— Папа, давай я перемотаю пленку! — предложил Гизо.
— Да, конечно, — отвлекся от своих мыслей Леван и жадно вздохнул: только теперь он ощутил, что пока думал, почти перестал дышать от тревоги и напряжения.
Собранные с полу и склеенные обрывки образовали длинную коричневую гирлянду. Гизо закрепил один ее конец на серебристом диске магнитофона и начал аккуратно наматывать на кассету, не сводя глаз с череды склеенных кусков, ползущих один за другим. Какой-то из них содержал в себе потерянное и такое необходимое слово и, казалось, Гизо пытался увидеть это слово на гладкой матовой поверхности пленки.
— Готово! — сказал Леван, вытирая пальцы платком и невольно оглядывая пол, не осталось ли еще где-нибудь кусочка.
Волнение отца передалось и Гизо. Наступал решающий момент: если в этой склеенной пленке нужной записи не окажется, тогда…
Леван старался не думать об этом, отгонял от себя недобрую мысль.
— Ты готов?
— Да, папа!
— Ну, давай посмотрим. — Леван проверил, правильно ли поставил Гизо кассету: все было в порядке. — Включаю, — сказал он. — Слушай внимательно, я могу пропустить.
— Хорошо, папа!
— Ты помнишь это слово?
— «Быть!..»
— Да… Ну, слушай как следует…