Леван быстро нажал на серую пластмассовую кнопку. Закрутились бобины, натянулась и поплыла пленка.
Отец и сын затаили дыхание.
Сначала раздались звуки рояля. Леван сразу вспомнил, что утром на студии записывали молодого пианиста. Худой горбоносый юноша, видимо, ревниво берег свою славу: замучил Левана — один пассаж заставил раз десять переписать. Потом выбрал наиболее удачную запись, остальную пленку Леван отрезал и выбросил. Вслед за роялем шла какая-то эстрадная песенка на иностранном языке. Потом магнитофон умолк — очевидно, Леван и Гизо собрали чистые куски пленки. И наконец, друг за другом пошли обрывки передач, готовившихся сегодня на студии:
«Радостно замирает сердце…»
«Находясь в Москве, Норберт Винер заявил…»
«Колхозники Нагомари в нынешнем году собрали…»
И дальше — совсем уже невнятные обрывки слов, мелодий, эстрадной и симфонической музыки… Только потерянного слова не было слышно.
Пленка кончилась.
Отец с сыном переглянулись.
Леван недоуменно развел руками, покрутил ладонями, словно грел их над огнем. Потом повернулся и еще раз беспомощно оглядел замусоренный пол.
— Куда же оно подевалось! — спросил Гизо.
Леван выглянул в окно: утром шел дождь, теперь туман уплыл в сторону Мамадавити, и его бледные клочья цеплялись за кустарник, покрывающий склоны горы; телевизионная антенна, построенная на Мтацминде, рассекала пополам бледный диск солнца.
— Улицы до сих пор мокрые, — проговорил Леван. — Сколько человек входило и выходило, кусочек пленки мог прилипнуть к мокрой подошве — и все! — Леван отошел от окна.
— Папа, — сказал Гизо, — а может, он не произносил этого слова, или ты поздно включил микрофон…
— Все было в порядке, — махнул рукой Леван. — Я виноват…
— Папа… А если переписать отдельно следующее слово?
— Не понимаю…
— «Не быть»?
— И что же?
Леван про себя усмехнулся; он понял, что хотел сказать сын.
— Убрать «не» и получится «быть»!
Леван подавил улыбку и терпеливо объяснил:
— «Не быть» произнесено совсем в другом регистре, почти шепотом. А если мы последуем твоему совету, то получится монотонное бормотанье, как у дьяка на клиросе… Это поймет не только Уча Аргветели, но и самый обычный слушатель.
— Папа, — снова заговорил Гизо, он очень хотел что-то придумать, спасти положение и, главное, ему хотелось, чтобы инициатива принадлежала ему.
— Папа, ты ведь хорошо помнишь его голос, может, попытаться…
— Ты думаешь, я не пытался? — Леван опять понял сына с полуслова. — До твоего прихода я битый час промаялся у микрофона — как заправский артист и так менял голос и этак, записывал, слушал себя… И ничего! Конечно, я помню его голос… Забыть его невозможно. Он до сих пор звучит у меня в ушах, но повторить его я не могу. Мое горло устроено по-другому…
Внезапно дверь отворилась, и в студию заглянул коренастый лысоватый мужчина. Стекла его очков в коричневой оправе отражали дневной свет, проникавший через окно, и поэтому его глаз не было видно. Леван побледнел: это был председатель радиокомитета.
— Ну как, принял он тебя? — спросил председатель, стоя на пороге. Видимо, от ответа Левана зависело, останется он или уйдет.
— Принял, батоно Котэ!
— Да ты что! — Председатель закрыл дверь и вошел в студию. — Теперь отражали свет его крупные, белые зубы. — И ты записал?
— Да, конечно…
— Так почему же не сообщил мне?
— Я только пришел и вот… — смешался Леван, невольно кладя руку на плечо сына.
— О, Гизо, приветствую тебя! — воскликнул председатель. — Ты что-то зачастил к нам. Это, наверно, неспроста. — Председатель обернулся к Левану. — Не собирается ли он тебя сменить?
— Не знаю, может, собирается, — деланно рассмеялся Леван.
— Я видел на детской выставке радио, которое собрал Гизо… Признавайся, не ты ли ему помогал?
— Нет, он сам сделал.
— Тогда будь осторожен! — улыбнулся председатель, ласково проводя рукой по волосам мальчика.
Отблеск его очков заиграл на металлической обшивке магнитофона.
— Что же ты записал?
— «Быть или не быть…»
— О, прекрасно, прекрасно! — Председатель потер руки. — Он волновался?
— Очень, батоно Котэ!
— А все-таки?
— Сначала долго лежал в кресле и молчал… Я подумал, что он забыл обо мне, потом встал… Начнем, говорит. Прошелся по комнате, остановился у микрофона. Но как только я включил магнитофон, и бобины закрутились… Он задрожал и не смог произнести ни слова.