Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.
Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.
Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.
В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.
И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.
Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.
Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.
— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.
В тот же день они натолкнулись на пурпурно-белые цветы сон-травы. Внезапно показалось, что зима осталась где-то очень далеко, а глубокие снега Тибета — не более чем мираж. Цветистый ковер простирался до самого горизонта. По просьбе Кристофера Уинтерпоул остановил машину, и они вышли.
Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.
— Понюхай его, — сказал он.
Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.
— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.
С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.
— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.
Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.
Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.
Внезапно она остановилась. Она не издала ни звука, но Кристофер сразу понял, что случилось что-то плохое, очень плохое. Она замерла, тело ее напряглось, пальцы сжались в кулаки — она смотрела на что-то, находившееся вне поле его зрения.
— Оставайся здесь, — приказал Кристофер Уинтерпоулу, сразу принимая на себя командование. — Достань свой револьвер из машины. Может быть, там ничего нет, но мы не можем позволить себе рисковать. Оставь двигатель включенным.
Он побежал к ней, молясь, чтобы с ней все было в порядке, чтобы оказалось, что она просто испугалась того, чего не ожидала увидеть, — например, бегущего оленя. Но ее молчание встревожило его больше, чем вскрик или зов о помощи.
Сначала он не понял, что это такое. Чиндамани стояла на вершине пологого откоса, спускавшегося к крошечной речушке. Весь берег был усыпан какими-то круглыми штуками, которые на первый взгляд напоминали побеги растений, увенчанные тыквами или дынями.