Сразу после полуночи они решили прийти за Чиндамани. Костры начали гаснуть, а с юга пришли облака, закрывшие луну. То ли ханчи заставила их позабыть об осторожности, то ли темнота дала им почувствовать, что они без риска могут осуществить задуманное. Резухин приказал не трогать женщину — несмотря ни на что, он достаточно знал своего начальника, чтобы принять все меры предосторожности на тот случай, если окажется, что англичане действительно представляют для Унгерна какую-то ценность. Но он к тому времени заснул в своей палатке и не был в курсе того, что происходило.
Кое-кто из его людей целый день искоса рассматривал ее, но ни один не подошел к ней и не пытался с ней заговорить.
Вот уже много лет никто из них не общался с женщинами, которые не были бы проститутками или чем-то вроде этого. Но хотя души их и огрубели, где-то глубоко в сознании сохранились потускневшие воспоминания о социальных условностях, внушенных им с детства. У некоторых дома, в России, остались жены или возлюбленные. А Чиндамани, скорее всего бессознательно, но с безошибочной четкостью выстроила барьер между собой и окружавшими ее людьми; и этот барьер, пусть и невидимый, заставил их ограничить днем свой интерес к ней брошенными тайком взглядами.
С наступлением ночи и под сильным воздействием выпитого все это изменилось. На смену сентиментальности пришла жалость к себе, сменившаяся сожалениями. Прошло немного времени, и на смену сожалениям пришло презрение к немцам, большевикам и всем тем, из-за кого они потеряли Россию и все свои привилегии. Презрение породило жадную, беспричинную похоть, не просто физическое чувство, но душевное, основанное на жадности и горечи, лежавших в глубине их израненных душ.
Чиндамани должна была стать их жертвой не потому, что она была здесь единственной женщиной, но потому, что олицетворяла слишком много конфликтующих между собой противоположностей, с которыми они не могли разобраться. Она одновременно напоминала им женщин, которых они оставили в своих домах в Москве и Санкт-Петербурге, а также тех женщин Востока, с которыми им с тех пор приходилось сталкиваться. Она была физически привлекательна — так привлекали их только утраченные возлюбленные, — но неприкосновенной, как Мадонна, и она одновременно возбуждала их и заставляла чувствовать себя детьми священников, кастрированными девственниками, мечтающими о запретном плоде. Слишком много было противоречий, чтобы они могли с ним справиться.
Четверо пришли в палатку в тот момент, когда ее обитатели только-только забылись тяжелым сном. Остался только один часовой, полусонный и немного пьяный, так как его товарищи принесли ему порцию ханчи.
Они разбудили Чиндамани ударом ноги и, прежде чем она начала протестовать, подняли ее на ноги. Она сразу поняла, что убеждать их бесполезно, и прекратила сопротивление. Кристофер тут же проснулся, но один из пришедших схватил его и приставил к голове револьвер.
— Одно слово, приятель, и твои мозги окажутся в Урге раньше, чем ты сам. Понятно?
Кристофер кивнул и снова лег. Он не понял всей фразы, но понял ее смысл. За спиной того, кто разговаривал с ним, стоял часовой с ружьем наизготовку. Проснулся и Уинтерпоул, поначалу не понявший, что происходит.
Когда они подтащили Чиндамани к выходу, она обернулась и быстро заговорила по-тибетски:
— Ка-рис То-фе! Найди его! Скажи ему, что я люблю его! Если сможешь, спрячь его! Еще не время! Скажи ему, что еще не время!
Один из мужчин крепко зажал ей рот. Они хотели побыстрее вытащить ее из палатки, освещенной масляной лампой. Для того, что они собирались сделать, им не нужен был свет. Четвертый, тот, кто держал Кристофера, отпустил его, убрал револьвер в кобуру и последовал за остальными. Часовой остался, пристально следя за Кристофером и Уинтерпоулом.
Вокруг них сгустилась страшная тишина. Они знали, что происходит и что собираются сделать эти мужчины. Они слышали хриплые крики, затем смех, резкий и долгий. Затем смех оборвался, послышались одобрительные возгласы. Кто-то запел песню — не меланхоличную и грустную песню о девушках или березах, а грубую немецкую песню о любви к кому-то, немецкую, но в русском изложении, бездумную, дерзкую, грязную, каких еще не слышала эта глушь. Эта песня подходила для таверны, пропахшей кислым пивным запахом.
Кристофер сбросил с себя одеяло и сделал движение, словно пытаясь встать. Часовой нервно навел на него винтовку. Кто-то схватил его за руку и притянул обратно к земле.
— Бога ради, Кристофер, не будь таким идиотом! — Это был голос Уинтерпоула, по-змеиному шипевший в полутьме.
— Они насилуют ее! — крикнул в ответ Кристофер. — Разве ты не понимаешь? Эти подонки насилуют ее!
— Это неважно, Кристофер, абсолютно неважно.
Она просто темнокожая девчонка. Не надо обострять ситуацию. Все это не имеет никакого значения, и ты это знаешь. Не стоит ради нее рисковать жизнью.
Кристофер снова сел, но Уинтерпоул оказался перед ним и еще крепче ухватил его за руку.
— Таких, как она, много, Кристофер, очень много. Эти азиаты плодятся, как кролики. Когда все это закончится, у тебя их будет столько, сколько ты пожелаешь. Лучших, самых лучших, я клянусь. Красивых женщин, обещаю. Так что не волнуйся из-за этой. Прежде всего помни, что ты профессионал. Это часть их жизни здесь, они на это рассчитывали. Ты не можешь остановить их. Если ты попробуешь вмешаться, они убьют тебя. Не лезь в это.
Кристофер ударил его сильнее, чем когда-либо кого-либо бил. Удар пришелся точно в челюсть, и Уинтерпоул отлетел, упав на землю. Кристофер начал подниматься на ноги, но Уинтерпоул, постанывая от боли, как-то выкрутился и схватил Кристофера за ноги, снова опрокинув его.
Здесь часовой допустил ошибку. Он шагнул вперед, чтобы разнять дерущихся, и вытянул вперед правую руку, неуклюже держа винтовку в левой. Наверное, он считал, что винтовка делает его неуязвимым. Возможно, он думал, что дерущиеся больше думают друг о друге, нежели о нем. И в том и в другом случае он ошибался.