— У нас есть святые люди, — заметил он. — Но они не замуровывают себя в пещерах. Они молятся, но не все время. Они постятся, но в разумных пределах.
— Значит, они не очень святые люди, — ответила она. — Возможно, им повезет, и в следующей жизни они будут гомченами.
— Я думаю, что это ужасно, — признался Кристофер. — Ужасно, когда тебя вот так замуровывают. Не иметь ни света, ни людей рядом, ни свежего воздуха, и так сорок лет, год за годом. Это хуже чем тюрьма. Так можно сойти с ума.
— Мир — это тюрьма, — заявила Чиндамани. — Он хочет убежать от мира. Свет, свежий воздух, разговоры — не более чем решетки и стены. Мы обречены рождаться в этот мир снова и снова. А он в своей пещере уже обрел свободу.
Он взял ее руку и крепко сжал ее.
— Ты веришь в это? — спросил он. — Ты веришь в это, когда мы занимаемся любовью, когда я лежу рядом с тобой? Ты веришь в это сейчас, когда мы с тобой стоим здесь, под лучами солнца?
Она отвернулась, посмотрев на пещеру, на выбегавший из нее ручеек, на склон холма.
— Я больше не знаю, во что верить, — призналась она.
Из пещеры не доносилось ни звука, не слышно было даже молитв отшельника. Перед ними простиралась долина, которой не было видно конца. Из труб хижин, составлявших деревушку, поднимался дым. На поле паслись яки. Перед ними поблескивали позолоченные купола монастыря.
— Я помню рисунки на стенках комнаты Чодже. — Она замолчала.
— Да. Продолжай, — произнес Кристофер.
— Это были яркие рисунки. Я всегда думала, что на них изображены сцены из другого мира, из ада. На одном рисунке группа монахов держала человека. Его руки и ноги были связаны, и они поднимали его.
Она остановилась. Где-то за пределами долины поднимались в ледяное небо голые пики. Она поежилась.
— Да, — подбодрил он ее, — продолжай.
— Там была дыра. Они поднимали его, чтобы потом опустить в эту дыру.
— Понятно.
— На следующей картине человек, которого уже опустили в дыру, стоял в темной комнате. Я думаю... — Она содрогнулась. — Я думаю, что на рисунке его удерживала паутина.
— Я понимаю. Были ли там другие рисунки?
Она кивнула.
— Да. Еще один, — ответила она. — Он изображал лежащего мужчину. Скорее, мальчика. Он казался очень маленьким. И на него нападали многорукие демоны. Говорю тебе, я думала, что это нарисован ад.
— Да, — подтвердил он. — Это был ад.
Но он думал — хотя и не мог объяснить, почему, — о тех фотографиях, которые он нашел в столе Кормака. «Симон, Дорже-Ла? 1916», «Мэттью, Дорже-Ла? 1918», «Гордон, Дорже-Ла? 1919».
— Я думаю, что они, должно быть, спускали жертвы в комнату за несколько дней до того, как им предстояло спуститься вниз за сокровищами Чодже. Обычно около сокровища всегда находилось хоть немного стражей, но когда монахи спускались за сокровищами, все стражи пировали в другом конце туннеля.
Он содрогнулся. Знал ли его отец о том, что происходит? Знал ли Карпентер, как используют проданных им мальчиков?
— Когда в последний раз оракул появлялся перед монахами? — спросил он.
Она на мгновение задумалась:
— Примерно... за неделю до твоего появления в Дорже-Ла, — ответила она.
Он промолчал. Все совпадало. Свежий труп. Никаких пауков в сокровищнице.
— Я думаю, что нам лучше пойти обратно к реке, — сказал он.
На четвертый день настоятель пожелал побеседовать с ним. Чиндамани привела его к настоятелю, а потом оставила их вдвоем. Настоятель был стар и суров, но Кристофер чувствовал, что, по крайней мере, несколько морщин из тех, что бороздили кожу вокруг его глаз, были следствием улыбки; он чувствовал, что в другое время и при других обстоятельствах старик не держался бы с такой суровостью.
— Вы сын Дорже Ламы? Это правда? — спросил настоятель, после того как принесли чай.
— Я сын человека, которого звали Артур Уайлэм, — ответил Кристофер. — В моем мире он умер. В вашем мире он стал настоятелем монастыря. Я не понимаю этого. Я не могу это объяснить. Я даже больше не ищу объяснений.
— Это очень разумно с вашей стороны. Нет объяснений, которые были бы вам понятны. Вы сказали, что думали, будто ваш отец умер. Возможно, будет лучше, если вы и дальше будете так думать.
Настоятель сделал паузу, а затем посмотрел на Кристофера.
— Расскажите мне о Зам-я-тинге, о буряте.
— Что именно вы хотите знать?
— Правду. В вашем понимании. Кто он? Что он хочет от Дорже Самдапа и вашего сына?
Кристофер рассказал ему то, что знал. Всякий раз, когда к фактам примешивалось его личное отношение к Замятину, взгляд Кхионглы Ринпоче останавливал его. Он не осознавал этого, но уже после понял, что такое происходило несколько раз на протяжении беседы.
Когда он закончил, настоятель кивнул и налил чай в его чашку. Кристофер только тогда заметил, что это были чашки Т'о-т'ай, точно такие же, как те, из которых он пил чай в Дорже-Ла.
— А как насчет женщины, Джебцумна Чиндамани? — спросил настоятель. — Вы любите ее?
— Она сказала вам, что я ее люблю?
— Да. Она мне это сказала. А также сказала, что она любит вас. Это правда?
Кристоферу показалось, словно он идет по затянутому льдом озеру и слышит, как стонет под ногами лед. Он был уверен, что нарушил основной закон этого помешанного на ритуалах общества. Что они делают со смертными, которые соблазняют их богинь?
— Вы спали с ней?
Кристофер не смог не кивнуть. Возможно, смерть, которую они уготовили ему, будет быстрой.
— Вам не надо скрывать это от меня. Она сама рассказала мне. Я рад.
— Рады? — Кристоферу показалось, что он не расслышал настоятеля.
— Конечно. А вы думали, что я приду в ярость? Мы ценим целомудрие — ведь здесь, в конце концов, монастырь. Все буддийские монахи и монахини дают обет безбрачия. Но Джебцумна Чиндамани не монахиня. И не давала соответствующих клятв. Это обычная условность — то, что воплощающая Тару не должна выходить замуж.
— Но я не...
— Бог? И она не богиня. Не совсем богиня. Я думаю, что она уже пыталась вам это объяснить, но безуспешно. Я не уверен, что одобряю то, что она выбрала в любовники чужеземца. Возможно, это не слишком разумно. Но в ней живет богиня Тара. А вы — сын Дорже Ламы. Я не могу осуждать ее. Если она выбрала вас, то, значит, Тара выбрала вас.