Он побежал рядом. Я указала рукой на плакат: «Водитель! Помни, что лед не вечен…» — и надавила акселератор.
…Санитарный поезд грузили почти на рассвете. Здесь светомаскировку не отменяли, и синие лампочки светились унылым светом. Когда я взялась за носилки, девочка открыла глаза.
— Мамочка, какая ты странная в этой шинели, с завязанным лицом, — тихо сказала она.
Ей, видно, стало немного получше, но глаза от слабости то и дело закрывались, и она, цепляясь высохшими пальцами за рукав моей шинели, шептала:
— Может быть, тебя сейчас отпустят? Поедем вместе… Поедем вместе…
Я качала головой, боясь заговорить даже сквозь бинты. Пусть узнает потом, когда окрепнет, привыкнет к новым людям.
Военфельдшер, которая не отходила от нас, беспокойно поглядывая то на нее, то на меня, сказала:
— Война кончится, и увидитесь… Скоро… Ты из госпиталя пиши почаще…
— Марина! — крикнули где-то поблизости. — Иванова Марина!
Я растерялась и ничего не успела придумать. Шофер из нашей колонны подбежал прямо ко мне и сердито сказал:
— Ты что, Марина? Машину твою погрузили!
— Иванова Мария! — поправил его слабый, но строгий детский голос. — Мария. Мама…
Она заплакала. Не выдержав, я наклонилась к ней, и она, уронив мою шапку, стала гладить мне волосы.
Военфельдшер сделала знак уходить. Я приложилась своими бинтами к мокрому детскому лицу, к сухим пальцам и, нахлобучив ушанку, побежала.
Хорошо, что мы были однофамилицами, и разницу в имени девочка отмела сама.
— Иванова, — догоняя, сказал шофер. — Да тебе же всего восемнадцать лет!.. Не понимаю…
Я отмахнулась. Что бы ни было, а надо спешить: «Лед не вечен…»
Через две недели я получила первое за всю войну письмо, написанное вкривь и вкось крупными буквами. Оно начиналось словами: «Милая мамочка!»
Вернувшись в землянку, я не смогла заснуть и, раздобыв бумаги, начала печатными буквами:
«Родная моя доченька! Главное — выздоравливай…»
Потом регулировщик получил письмо от своей матери. Она была согласна взять девочку. Глядя на его худое, суровое лицо, странно было читать, что он «младшенький» и «миленький», но было понятно, что моей девочке в этой семье будет хорошо.
С тех пор мы часто обменивались письмами на Девятом километре и перекидывались каким-нибудь словом, если не случалось особенно сильной бомбежки.
Машины теперь медленно ползли вокруг проталин, полыней и трещин: лед стал тонким. От воды поднимался пар. Грело весеннее солнце, и в кабине одолевала сонная одурь. Я, как многие водители, укрепила на винтовке штык и поставила его так, чтобы не клевать носом, склоняясь к баранке. И, надо сознаться, натыкалась я на него почти каждые десять минут…
У берегов озера стала проглядывать трава, иногда слышались радостные птичьи голоса. А шоферы, надрогшиеся за зиму, не радовались, ругались крепкими словами. Морозы, метели, бомбежки не могли закрыть нам дороги, а с теплом, разрушающим лед, бороться никто не мог.
В начале апреля на льду уже не оставалось сухого места. Ездили, не зная, где под водой новые полыньи и трещины. Стало опасно, и шоферы опять сняли дверки с кабин. Мокрые, иззябшие, мы бессменно водили машины по двое, по трое суток, считая за великое счастье вздремнуть хотя бы минут пятнадцать при погрузке. А как только грузчики заполнят кузов и кладовщик толкнет в плечо, протягивая накладную, мы, протерев глаза, опять пускались в путь. Надо было сделать в Ленинграде запас хотя бы на время ледохода…
Когда у спуска на лед появился щит с надписью «Дорога на Ленинград закрыта», в нашей автороте назначили партийное собрание.
В том же лесочке, где когда-то был митинг, меня принимали в партию. Парторг прочел мое заявление, совсем не примечательное: родилась, училась, пошла на Ладогу. Все…
Парторг сказал:
— Одна рекомендация моя, другая — регулировщика Алымова.
Потом, не торопясь, прочитал свою коротенькую рекомендацию и вторую…
Если верить рекомендации регулировщика Девятого километра, то лучшего водителя на Ладоге, чем Иванова Марина, никто не видывал. Когда же парторг громко прочел, что у меня «сердце такое же золотое, как волосы, и горячее, как солнце», я опустила голову и от стыда не решилась ни на кого взглянуть.
Парторг, дочитав, ничего не добавил. Спросил только:
— Какие будут вопросы к товарищу Ивановой Марине Петровне?
Вопросов никто не задал, а раздались голоса:
— Принять! Знаем мы Подсолнуха. Принять!
Мне так и не удалось решить, благодарить ли регулировщика за такую рекомендацию или сердиться, потому что сразу была объявлена боевая тревога.