В наши дни основной выбор делается, похоже, из среды политиков. Несчастные бедолаги. Сейчас я скорее пригвоздил бы руку к железнодорожному полотну, чем стал бы президентом Соединенных Штатов. Бедный, ведь, что бы он ни делал, успех к нему не придет, не так ли? Никогда не бывает либо абсолютно белого, либо абсолютно черного, хотя я допускаю, что если бы так было, то все стало бы намного проще и легче. Что ты скажешь о Владиславе Шпильмане и бесстрашном капитане Вилме Хозенфельде? — спросил Стефоми, и тень язвительной усмешки мелькнула на его губах. — А насчет самого Гитлера? Ведь он хотел стать художником, ты же знаешь. Он пытался поступить в Венскую художественную академию, но безуспешно. В художественную академию! Если бы только его приняли, а? Тогда бы он мог прожить безвредную жизнь в мире прекрасного. А после смерти мог бы оставить миру свои картины вместо могил и лагерей смерти. Разве это не было бы замечательно? Представь, если бы в той художественной академии нашелся хотя бы один человек, который разглядел в представленных Гитлером акварелях что-то подающее надежды и аргументировал свое мнение, тогда сегодня его могли бы вспоминать за его вклад в область искусства, а не за то, что он уничтожил столько людей. Должно ли, в самом деле, так зависеть от воли случая то, какую память мы оставим по себе после смерти? Ты ведь знаешь и то, что Гитлер любил животных. Когда он служил в армии во время Первой мировой войны, то приютил маленького бездомного терьера, к которому очень привязался. А когда Гитлер вложил себе в рот дуло пистолета, его новоиспеченная супруга Ева Браун тоже покончила с собой, предпочтя смерть пребыванию в этом мире без него. Как ты думаешь, Габриель, что бы это значило?
Я смотрел на Стефоми с ощущением опустошенности:
— Я не могу поверить, что ты действительно не считаешь Гитлера олицетворением зла.
— Зло — мудреное слово, — сказал Стефоми, слегка пожимая плечами. — Злые люди не пугают меня, потому что я свободен в своей ненависти к ним. А ведь ненавидеть так легко, правда? Гораздо, гораздо легче, чем любить. Знал ли ты, что, когда Гитлер был ребенком, отец регулярно избивал его и однажды вследствие этого мальчик двое суток пролежал в коме? А не было бы лучше, если бы вместо этого отец просто убил его?
— Ну конечно! — резко бросил я. — Только какое отношение все это имеет к нашим делам? Ты уходишь от темы.
— Действительно, все это не имеет значения. А имеет значение тот факт, что битва между ангелами становится все ожесточеннее.
— Почему?
— Я только что говорил тебе — потому что грядет пришествие Антихриста. Тебе неизвестно, что, согласно предсказанию Нострадамуса, это должно произойти примерно в наши дни? Нострадамус — искренне религиозный человек. Он опубликовал сотни предсказаний, все в виде четверостиший — катренов. Должен сказать, что, на мой вкус, язык пророчества об Антихристе слишком уж напыщенный. Вот его текст:
И знаешь, Габриель, мне очень не нравится, как звучит последняя строчка, — тихо произнес Стефоми. — Война Антихриста длится двадцать семь лет, а после этого, — он щелкнул пальцами, — кровь. Человеческие трупы. Багровая вода. Конец Земли. Все кончено.
Я взглянул на него. Несмотря на легкость, с какой он произнес эти слова, на лице у него эта легкость не отразилась. Мне даже показалось, что я уловил мимолетную тень страха, который он, правда, сумел тут же подавить.
— Но почему ты думаешь, что это случится теперь? — спросил я, надеясь услышать нечто утешительное. — Ведь Нострадамус все время ошибался, не так ли? А может, его предсказание вообще было неправильно истолковано?
— Истолковать неправильно именно это предсказание трудно, поскольку Нострадамус указывает в нем конкретные даты, что обычно ему несвойственно. Годы две тысячи семь — две тысячи восемь в семьдесят четвертом катрене Центурии X, а также Олимпийские игры две тысячи восьмого года выделяются Нострадамусом как точка отсчета, так сказать, начала конца. В двух последних строках этого катрена имеется в виду Конец Света, день Страшного суда: