– Я не хочу говорить.
С металлического стола он поднимает «Гарпию», медленно открывает. Обычно одного вида хищно изогнутого лезвия оказывается достаточно. Глаза у Пэт расширяются.
– Мой муж…
– Что?
– Я изменила ему.
– Один раз или…
– Несколько… Много раз.
– Он узнал?
Патриция трясет головой, и по ней видно, что она говорит правду. Значит, нерв задет, поскольку ее глаза начинают заполняться слезами.
– В прошлом году он умер, – снижает она голос до шепота.
– Внезапно?
– Да.
– Значит, тебе так и не представилось возможности очиститься?
– Это меня убивает. Ест поедом. Каждый божий день.
– Но может, оно и к лучшему, что он умер в неведении? Умер с верой, что ты верная, искренняя жена?
– Не знаю. Он был мне другом. Я делилась с ним всем, что у меня было.
Лютер тянется через стол и трогает ее рукой.
– Спасибо, Пэт. Душевно тебя благодарю.
Джек
31 марта, 10:30
– У нее преэклампсия, – сказал кто-то.
Голос показался знакомым. Я открыла глаза, но вместо дома и кровати увидела себя привязанной к каталке в «Скорой». За руку меня держал Фин.
– Ничего подобного.
Женщина. Парамедик. Щекастая, с суровым лицом.
– Это спазм. Но не преэклампсия, а самая настоящая эклампсия, в разгаре. Почему у этой женщины не постельный режим?
– Эта женщина вас слышит, – сказала я, но язык оказался до странности шершавым, и вышло размазано, как у пьяной.
«Бип-бип-бип-бип», – тревожно зачастил датчик, прикрепленный, как оказалось, к моему непомерному, голому, раздутому животу.
– Кардиограмма нормальная, – сказала врач. – Плод не потревожен. Но вам надо быть дома, в постели. С вами разговаривали насчет сохранения?
Я попробовала сесть, но ремни на плечах мне этого не дали. Было видно, как в задние двери «Скорой» на меня таращатся Херб, Том и Макглэйд, каждый неодобрительно на свой манер. Хотя у Макглэйда вид скорее похмельный.
– Вообще-то, мне по делам, – зашевелилась я. – Вы меня выпустите?
– Не по делам вам надо, а в клинику под наблюдение. Ваш муж сказал…
Я метнула в Фина взгляд.
– Он мне не муж. Расстегните меня.
Врач не пошевелилась.
– Послушайте, – сказала я. – Я обещаю, что прямо сейчас поеду домой и лягу. Об эклампсии мне известно все. Ее не вылечить ничем, кроме родов. А мне до этого срока еще три недели. Поэтому ехать в больницу мне нет никакой необходимости. Со мной все хорошо.
– Как раз ничего хорошего, – сказала врач. – При следующем спазме вы можете вообще не очнуться. Вы понимаете, о чем я? Если вам все известно об эклампсии, то вы должны быть знакомы и с таким термином, как полиорганная недостаточность. И вы, и ваш ребенок в серьезной опасности. Вам нужно в больницу.
– Это мой выбор, – сказала я, – а не ваш. И не его, – кивнула я на Фина.
Тут я заметила, что в руку мне вживлена капельница.
– Это еще что?
– Магнезия. От спазмов.
– Меня от нее тошнит.
– Тошнит вас не от нее, а от токсикоза. Вы сейчас просто фабрика по выработке ядов. Пока у вас не пройдут роды…
Я ее не дослушала. Слезы вдруг хлынули ручьем таким неудержимым, что того гляди произойдет паводок. Да, я упряма, но ведь не идиотка. А веду себя как последняя, эгоистичная козлина. Сохранение – действительно то, в чем я нуждаюсь. И перед Фином мне надо повиниться. Да и не только перед ним.
Но я сумела зажмуриться и удержать все внутри себя. Дело было не только в моей неготовности к материнству. А в том, что за мной по пятам крался гибельно опасный человек. Которому несомненно известно и о медиках моих, и о предполагаемой дате родов; может, он на меня в эту самую минуту смотрит.
А я… Я не подготовлена к противоборству, когда грудью вскармливаю малыша. И в таком уязвимом состоянии мои друзья, если что, меня вряд ли уберегут.
Но может, у меня хотя бы получится выскользнуть из-под удара.
– Женева, – ломким голосом, сквозь слезы произнесла я. – Я поеду на Женевское озеро.
Чувствовалось, как Фин сдавил мне ладонь.
– Правда? – голосом, полным радостной надежды, прошептал он. – Ты согласна?
Я закивала молча, порывисто, понимая, что могу разреветься.
– Спасибо, Джек, – целуя мне лоб, промолвил он.
– Пожалуйста, отвези меня домой, – все-таки сумела промямлить я, сохраняя остатки запаса прочности.