У меня не оставалось выбора, когда сотрудники секретной службы явились в приют, чтобы забрать меня оттуда. Мне было тогда шесть лет, а когда я становился старше, то должен был следовать нормам и правилам того воспитания, которое получал. Но впоследствии, на каком-то участке этого пути, я понял, что выбор у меня все-таки существовал. Это был мой выбор, и сделал его я. С тех пор у меня навсегда пропала возможность жить нормальной жизнью. Любые дружеские отношения, которые могли бы у меня сложиться, должны были бы основываться на лжи, потому что всякий нормальный человек в ужасе отшатнется от меня, если узнает о моих деяниях. Правительство объясняло нам, что эти люди опасны, являются потенциальными террористами, представляют собой угрозу безопасности Великобритании. Думаю, большинство моих коллег цеплялись за эти уверения.
Вот, например, Анна Совянак. Мне было сообщено, что она занимается разработкой нового вида биологического оружия и что существует опасность попадания этого оружия в руки неких религиозных экстремистов, которым Анна как будто симпатизирует. Было ли это правдой, я не знаю, хотя и предполагаю, что если она действительно работала над созданием новых видов оружия, тогда этим, возможно, и объясняется, почему сообщение об обнаружении ее тела было упрятано на шестую полосу, — чтобы привлечь к этому событию как можно меньше внимания. Кто может сказать, существовали ли реальные причины для устранения моих жертв, или это были просто-напросто политические убийства? Однако человек, имеющий конкретное рабочее задание, не должен рассуждать подобным образом. Но для меня это не имеет никакого значения, поскольку я верю, что жизнь всех людей священна. Что жизнь, в любой ее форме, даже если это крошечное насекомое, является по своей сущности абсолютно священной. И я возненавидел себя за то, что сделал. Не может быть греха более тяжкого, чем отнятие жизни. А я делал это снова, и снова, и снова. Но едва ли существовал какой-либо способ прекратить это.
Моего первого человека я убил, когда мне было шесть лет, хотя вовсе не имел такого намерения и не получил никакой платы за это преступление. Это произошло в сиротском приюте, и теперь я все хорошо помню. Остальные находившиеся там дети невзлюбили меня с самого начала по какому-то случайному ребяческому поводу. Но среди всех особенно выделялся один, который буквально возненавидел меня. Аарон Томас. Он был постарше, лет девяти, и угрожал мне всякий раз, когда имел для этого хоть малейший повод, а монахини, работавшие в приюте, практически никак не вмешивались в подобные ситуации, ведь это способствуют становлению характера, не так ли?
И вот однажды, во время игры, Аарон выпал из окна четвертого этажа, но удержался, ухватившись за карниз, и завопил, прося о помощи. Я, не колеблясь ни секунды, бросился к окну, чтобы помочь ему, и даже не думал о тех отвратительных поступках, которые он совершал в отношении меня. Но когда я бежал к окну, то споткнулся о какую-то детскую игрушку, лежавшую на полу, оступился и, стараясь удержать равновесие, инстинктивно ухватился за то, что попало под руку. К несчастью, под руку мне попал нижний край поднятой фрамуги, и под тяжестью моего веса она резко опустилась прямо на пальцы Аарона. Он, взвыв от боли, разжал пальцы и упал вниз, разбившись насмерть. Одна из монахинь вошла в комнату в тот самый момент, когда я «прыгнул» к окну, чтобы со всей силы обрушить раму на пальцы моего ненавистного мучителя, упавшего в результате этого с высоты четвертого этажа на вымощенную камнем площадку внутреннего двора. То же самое увидели и другие дети, находившиеся в комнате. Все монахини были убеждены, что после того, как я столь длительное время молча сносил обиды и издевательства, терпение мое в конце концов лопнуло и я совершил это убийство с поразительным для ребенка хладнокровием.
Я никогда никому не говорил, что пытался помочь мальчишке. Никогда не плакал. И никогда не проявлял сожаления, хотя тоже был потрясен тем, что произошло. Почему я ничего не сказал?Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы только я повел себя как нормальный ребенок и, демонстрируя холодную безжалостность, не убеждал секретную службу в том, что являюсь идеальным кандидатом для их программы воспитания и обучения детей? Аарон Томас, этот задира из детства, не только сделал меня несчастным, он… разрушил всю мою жизнь! В тот момент я радовался, что он мертв! Я ненавиделего! Я радовался, что убил его, я так радовался! Во всем был виноват он!Посмотрите, что он сделал со мной! Если бы он не изводил меня так сильно, монахини не сочли бы мой поступок преднамеренным убийством. Вместо этого они смогли бы воссоздать подлинную картину случившегося. Если бы Аарон был добродушным ребенком и в целом мире не имел ни единого врага, тогда монахини захотелибы поверить, что я бежал к нему на помощь. И тогда бы они именно это и увидели.
Ирония заключается в том, что начинал-то я с добрых дел. Регулярно обследуя спальни девочек в дневное время, я ловил там пауков и выносил их из дома, потому что тяжело воспринимал девичьи взвизгивания и вопли и следующие за ними шлепки тапочек по полу, размазывающих по нему обнаруженного паука.
— Почему вы так не любите пауков? — спрашивал я. — Разве они причинили вам хоть какой-нибудь вред? Хоть кому-нибудь они навредили?
Мне представлялось, что со стороны этих болтливых и хихикающих глупышек было верхом высокомерия считать для себя оскорблением лишь сам факт существования этих созданий. К несчастью, однажды Аарон услышал мой разговор с девочками на эту тему и с тех пор стал убивать пауков на моих глазах, как только ему предоставлялся такой случай. Я ненавидел его за это. Я понимал, как важно по-доброму относиться к животным… к насекомым… быть добрым ко всему, что меньше меня. Я понимал, что любая бессмысленная смерть причиняет боль Богу. Я не желал страданий никому — даже Аарону, хотя и ненавидел его. Поэтому я и кинулся спасать его, когда он вывалился из окна и висел, уцепившись за карниз. Поступив так, я на всю жизнь обрек себя творить жестокость, вызывать ужас, совершать кровопролития. А мне надо было просто оставаться на месте и ничего не предпринимать — просто смотреть, как он будет падать, потому что никто бы не осудил меня за это, хотя такое поведение и заслуживало бы упрека.
Я вспоминаю, как одно время, когда я был маленьким, мне хотелось поскорее вырасти, чтобы стать пожарным. Наверное, это как-то связано с ярко-красной игрушечной пожарной машиной, с которой я очень любил играть, пока Аарон не отобрал ее у меня… Разумеется, профессии убийцы в моем перечне никогда не было…
Что ты хочешь делать, когда вырастешь, Джиллигэн?..
Убивать людей…
Но на всем протяжении моей взрослой карьеры я был милосердным киллером. Истово милосердным. Я пускался на разного рода ухищрения, чтобы убить жертву наиболее безболезненным способом, а потом всегда молился за упокой ее души. Из уважения к жертве я каждый раз тайком присутствовал на ее похоронах и оставлял на могиле цветы в знак почитания того образа жизни, который она вела.
Был я и на похоронах Анны, наблюдал там за ее детьми — Максом и Джессикой, о которых так много слышал. Они плакали, скорбя о матери, и мне хотелось почувствовать что-нибудь по отношению к ним… жалость, печаль, стыд… но в душе была пустота. Как будто моя профессия выжгла изнутри все эмоции и я потерял способность вообще чувствовать что-либо.
Именно из-за такой манеры поведения коллеги в насмешку присвоили мне имя Габриель. Они говорили, что я — Ангел Милосердия. Ангел Смерти. Убийца, который садится и молится за упокой души своей жертвы, после того как хладнокровно убивает ее.